Эхо Непрядвы

Возовиков Владимир Степанович

Под вечер устроили засаду между Звонцами и серпуховским трактом. Уже стекалась военная добыча к основному пути ордынского войска от Серпухова на Москву, и ждать пришлось недолго. Сначала прошла конная полусотня, охраняя подводы с зерном в мешках и коробах, медовыми колодами, сундуками и узлами, из которых выпирали круги воска, торчали высохшие звериные шкуры. Через час появилась новая колонна. Спереди, вольно держась в седлах, ехало четверо всадников, за ними тянулись телеги с какой-то поклажей, над бортами торчали головы детей. Привязанные к телегам веревками, брели босые, простоволосые люди: молодые мужчины и женщины. Позади торчали пики конного десятка, доносилась унылая степняцкая песня. Копыто застрекотал белкой – сигнал своим приготовиться к нападению. Стали различаться слова песни, которую выводил высокий молодой голос:

Когда

время выдернет зубы у волка,Старый зверь издыхает в овраге.У седого Худай-богатураВремя вырвало тридцать зубов и один,Но голод не стиснет арканом шею Худая –У старого волка степей уж большие волчата,Они – сосцы его жизни,И Сондуг-удалец – сладчайший сосец.Скоро великий эмир КутлабугаПривяжет коней к Золотому колу [15] в стране урусутов,И тогда на славной охоте в богатых улусахСондуг-удалец теплую шубу добудет,Красную шубу соболью.Он добудет красную шапку бобрового меха,Сбив ее меткой стрелой с урусутского князя.А потом скакуна золотого эмир КутлабугаСнова привяжет у юрты отцовской,И воины станут хвалиться добычей,Жен своих милых и старых отцов одаряя.Крикнет старый Худай сладчайшему сыну:«Ойе, любимый волчонок!Отдай мне красную шубу соболью,Красную шапку отдай ты мне поскорее –Ведь осень уже застала Худая,Осенние реки со льдом в жилы ему пролила.Ойе, зубастый волчонок,Согрей-ка ты старого волкаШубой почетной с княжеского плеча».

15

Золотой кол – Полярная звезда.

Копыто каркнул вороном: передних всадников он пропускает, их должна взять на себя пятерка, затаившаяся в кустах по другую сторону дороги. Сам он ударит замыкающих. Копыто стал осторожно отходить в глубину леса, где стояли верхами его ватажники. Песня близилась:

«Ойе, Худай полоумный! –Скажет веселый волчонок. –Тебе ли, Худаю, трясти соболями,Если овчина не может тело твое отогреть?Одна лишь куница согреет Худая,Теплая и молодая, с кожей атласно-белой.В сапфирах глаз ее цветут леса урусутовЗолотом и смарагдом.Пересчитай ее зубы – их будет тридцать и два –Жевать упругое мясо,Перекусывать белые кости –Кормить беззубого волка ХудаяСладким мозгом и растертой кониной.Когда же она очаг твой раздуетИ ложе твое застелит кошмою,Ты пососи ее сладкие губы –Они углей горячее.А потом ты ее обхвати, как барс газель молодую,И в жилах твоих заструится веселое пламя,И белый войлок на ложеЗацветет лазоревым маком,Словно настало лето в юрте ХудаяВ середине белой зимы.Оставь соболей ты Сондугу,Они ведь тела не греют,Но ослепляют юных газелей –Тех, что пасутся в наших кочевьях,Среди войлочных юрт.Пусть им почаще снится ночами,Что спят, согреваясь, они под красною шубой.А Сондуг завернет в свою шубу одну сладкоглазуюПо имени Зулея…»

Певец продолжал тягучую повесть о том, какими дарами, добытыми в урусутской земле, осыплет он свою возлюбленную, Копыто, слушая, зло усмехался: «Погоди, соловей, ты поспишь у меня в деревянной шубе, лучше

того – в вороньем зобу». Стал слышен скрип телег и топот коней замыкающей стражи. Всадников оказалось всего шестеро, они держались в седлах так же вольно, как и передние, – вокруг хозяйничала Орда, а полоняники не опасны: они связаны, на самых крепких надеты деревянные рогатки, да и воля их раздавлена побоями и унижением в момент захвата. Ордынцы умели ломать строптивых, наступая поверженным на лица, бросая возмутившихся на дорогах с переломанными спинами, насилуя на глазах мужей и отцов их жен и дочерей, превращая грудных детей, стариков и старух в мишени для стрел.

В своих ватажников Копыто верил – испытаны в бою. И он знал, какая ненависть душит мужиков, когда перед ними прогоняют соплеменников с позорными веревками на шее. Стража поравнялась с засадой, и тогда свирепо рявкнул медведь. Кони ордынцев присели, заверялись на месте, осыпая дорогу пометом, строй смешался, ватажники, подныривая под сучья, с ревом выплеснулись на дорогу. Впереди колонны тот же рев смешался со свирепым визгом степняков. Копыто, не целясь, метнул сулицу в чью-то открытую спину, мгновенно перекинул меч в правую руку, полоснул сталью искаженное страхом лицо другого врага, отшиб торопливый встречный удар копья, грудью своего коня опрокинул малорослую лошадь вместе с наездником. Мужики втроем прижали к лесу здоровенного ордынца, он молча, свирепо отбивался, вертясь на мохнатом коньке.

– Сулицей ево! Сулицей! – Копыто оборотился на конский топот. Двое ватажников погнались за убегающим врагом, он остановил их криком: – Роман, Плехан, назад! Помогайте Касьяну! Этот – мой!

Сильный и рослый конь Ивана быстро настигал противника. Тот, оборачиваясь, вытягивал из саадака черный, лаково поблескивающий лук. Дорога шла краем поля, прижимаясь к лесу, открытое пространство скоро кончилось, дорога с поворота унырнула в сосновый бор. Копыто рывком увел скакуна на ее другую сторону, и не напрасно – степняку пришлось довернуть лук, стрела свистнула мимо и впилась в древесный ствол. Враг уже не убегал, он стоял на широкой просеке, торопливо накладывая на тетиву новую стрелу. Копыто прянул в сосны, скатился с седла, кинул через голову ремень самострела, таясь за деревьями, стал перебегать, высматривая врага. Увидел его уже вдалеке, скачущего во весь опор. В ярости послал стрелу вслед, беглец наддал.

– Черт с тобой! Все одно кому-нибудь из наших попадешься.

Когда он вернулся, суматоха на дороге уже прошла. Женщины сушили глаза, Роман вооружал освобожденных мужиков.

– Ушел, змей! – подосадовал Копыто.

– А мы ни единого не упустили, – похвастал Касьян.

– Ну да, звонцовские, оне таковские: впятером и одного валят. – Копыто быстро оглядывал прибывших людей.

– Тут девять побитых…

– Молодцы! Да убираться надо живее.

– Што делать с подводами? – спросил бородач из освобожденных.

– Бросить. Коней распрягайте – нужны. А с телег взять лишь корма да одежку. Сколько вас, мужиков-то?

– Два десятка без одного.

– И чего ж вы поддались?

– Да што, начальник? Оно ить негаданно вышло…

– А вы б на полатях спали побольше. Уж который день небо в дыму.

И в самом деле – копоть от пожаров накапливалась в недвижном воздухе, небо над всей округой посерело, и после полудня можно было смотреть на мутное солнце, едва прикрывшись ладонью.

Гвалт затих. Копыто построил свое войско на дороге. Тридцать два ратника. Пятеро пешие, вооружены оглоблями. Их оделили ножами и кистенями. Освобожденные смотрят на Ивана так, словно этот рыжий вот-вот сотворит чудо. Но чудо уже свершилось – они снова свободны и оружны, а девять их насильников лежат падалью в дорожной пыли. Поодаль сбились толпой женщины, матери не отпускают от себя детей – боятся, что снова вырвут из рук.

– Слушайте и запоминайте, – строго заговорил Копыто. – Отставших не ждем. В дороге молчать. Меня до остановки ни о чем не просить. Сказанное исполнять живо. – Обернулся к толпе: – А кто из малых станет плакать – кину водяному. Слыхали?

Женщины заулыбались.

– Ну, так с богом…

На другое утро темнику Кутлабуге донесли, что пропал сотник Куремса с десятком воинов и старым харабарчи. В трех верстах от тракта разбит обоз с трофеями, полон разбежался, убито девять воинов из той же сотни Куремсы, спасся только десятник.

– Десятник спасся, а воины погибли? – удивился Кутлабуга. – Тащите его ко мне и соберите начальников, кто близко.

Когда молодого испуганного наяна поставили перед эмиром, тот удивился еще больше:

– Храбрец Сондуг, сын старого богатура Худая? Скажи-ка нам, удалец, как ты прославился во вчерашнем бою?

– Я зарубил их наяна и еще двух поразил стрелами.

– Ты хорошо считаешь, удалец Сондуг. Может быть, ты счел и тех врагов, что поразили твои воины? Сколько их?

– Не знаю, великий эмир. Много…