Эхо в тумане
Шрифт:
— Химки горят, — сказал Старых.
— Химки — почти Москва, — неохотно отозвался Павел. Лейтенанты опять замолчали. Думалось о многом. Разве еще полгода назад они предполагали, что немец окажется под Москвой?
Усталость исчезала. В тело вливалась бодрость. Еще бы! Предстояло отдавать приказ, выполнение которого требовало всей оставшейся жизни. Верно заметил комбат: наши теперешние возможности — на грани фантастики. Цену словам он знал: по законам военного такта — не каждое произносится вслух, но то, что
— Замечаешь, Павел, — опять заговорил Старых, — сейчас, где мы воюем, сплошная глина. Вроде и смотреть не на что, а все-таки своя, русская… Ты хоть Россию-то видел?
— Даже Красную площадь.
— Когда?
— Участвовал в параде. Месяц назад.
— Это хорошо… Товарищи об этом знают?
— Не хвалился.
— Ты скажи. Сейчас это важно.
Кому принимать бой
В ночь с 5 на 6 декабря, после месяца непрерывных боев, в батальоне остался один КВ, несколько Т-60 и горсточка танкистов. И все же это было боевое подразделение.
На опушке леса, под старыми соснами, виднелся танк, присыпанный снегом, издали точь-в-точь деревенская банька. У костерка — танкисты, устало стучат ложками: ужинают.
При виде подошедших лейтенантов механик-водитель младший сержант Кирин достал из-под брезента котелок, протянул командиру:
— Ваш ужин, товарищ лейтенант.
— Спасибо, мы в штабе закусили… А эту порцию разделите.
Лейтенанты присели к огню, подождали, пока бойцы закончат ужин. А те, домовито работая ложками, расспрашивали, что слышно о Москве, где идут бои.
— Теперь мы прежде всего за Москву в ответе, — сказал лейтенант Старых, и в голосе его звучало столько уверенности, что все дружно и согласно закивали.
Это было понятно, непонятным оказалось только присутствие бывшего командира экипажа: все знали, что лейтенанта Старых отстранил от должности сам комбриг.
…Это случилось три дня назад. Комбриг приказал ему срочно прибыть к полковнику Белобородову, дивизию которого теснили фашисты. По дороге танк наткнулся на группу вражеских автоматчиков. Автоматчиков загнали в лес, а к Белобородову не успели…
Поужинав, танкисты достали кисеты. Закурили. Махорочный дым смешался с терпким запахом стрелявшего искрами костерка, Так частенько бывало дома, в Стуфченцах: сразу после обеда бригадир не спешил поднимать людей, давал им возможность перекинуться словом-другим и тогда уже командовал: «Пора. Поле ждет». Люди гасили самокрутки, приступали к делу.
Сейчас и Павла Гудзя и его товарищей ждало поле, только другое — ратное, суровое и жестокое, где не просят пощады и не надеются на милосердие. Но без этого поля, без победы на нем не вернуться к плугу и сеялке…
Под мокрыми, угрюмыми соснами костерок казался единственным солнцем на всем этом огромном от падающего снега
— Становись!
Старых, не ожидая напоминания командира, занял место на правом фланге строя.
— На время предстоящего боя, — объявил лейтенант Гудзь, — Дмитрий Антонович будет исполнять обязанности наводчика.
Своего друга-лейтенанта Павел назвал по имени-отчеству не случайно. Так его уважительно величали в экипаже, когда он командовал.
— А я? — вырвалось у Иванова. Боец вытянул шею, ожидая, что командир оговорился.
— Вы остаетесь в резерве.
Танкисты приняли это решение как должное: надо же лейтенанту Старых оправдать себя в глазах комбрига!
— После боя, боец Иванов, вы вернетесь к исполнению своих обязанностей.
Наводчик обескураженно молчал.
— Вам ясно?
— Так точно, — выдавил боец. Его маленькое личико и по-детски наивные глаза словно говорили: Дмитрий Антонович, конечно же, стреляет хорошо, но я тоже умею…
Рядом с лейтенантом Старых свое место в строю занял младший сержант Кирин, высокий, коренастый, из трактористов. Про него Дмитрий Антонович сказал: «Чувствует машину, Хороший товарищ, но молчун».
Иное дело стрелок-радист Тотарчук. На каждый случай жизни у него анекдот. Если послушать, кем он был до войны, — не угадаешь: то ли металлургом, то ли бухгалтером, то ли сторожем. Над Тотарчуком обычно подтрунивает заряжающий Саблин, крупный, крепко сбитый, угловатый, как ящик.
Экипаж — как экипаж. Обычный. И все же необычный… Далеко не каждому выпадает на долю идти в бой, зная, что оттуда не возвращаются: 18-кратное превосходство врага!..
Пока готовились к загрузке боеприпасов, Тотарчук прикидывал:
— Арифметика простая. Один, говорите, товарищ лейтенант, против восемнадцати? Это округленно по четыре на брата.
— Ох, Тотарчук! — засмеялся Старых. — Ты и танки делишь, как махорку: поровну.
— А что, на вас — десять, на всех — остальные?
— Чудак-человек. Не все, что считается на штуки, делится поровну, — парировал Старых. — Тут, дорогой мой, все восемнадцать, если их, конечно, только восемнадцать, на всех пятерых — и никак иначе.
— Совершенно точно, — ответил Павел, радуясь, что с ним рядом такой понятливый наводчик.
А что касается арифметики, на которую ссылался Тотарчук, от нее отмахиваться нельзя: жестокая реальность настраивала на невиданный по силе удар. И уже заранее напрягались мышцы…
Позиция
Капитан Хорин по-прежнему считал километры, тонны, литры, снаряды, патроны. В знаменателе были люди и танки. Он, пожалуй, лучше других знал неутешительное для нас соотношение. И еще он знал: позади Москва. Простой расчет был самым безжалостным: да, из такого боя не возвращаются.