Екатерина I
Шрифт:
Надел перстни.
На нём был красный кафтан на зелёной подкладке, зелёный камзол и штаны и чулки зелёные.
И взял в одну руку денежные мешочки, шитые золотом, – для музыкантов, а в другую – муфту перяную, алого цвета.
Это были его цвета, по тем цветам его издали признавали иностранные государства. И кто хотел показать ему, что любит его или держит его сторону, партию, тот надевал красное и зелёное. И почти все были так одеты, на одну моду.
И он поехал во дворец и почувствовал: как от тельного спиритуса и роскошества он помолодел и у него смех на губах играет, только ещё не над кем шутить.
Сначала – разговор тайный, чтоб ягужинское дело разом кончить, –
А и ветерок повевает в лицо, ай-сват-люли!
Избудет дела, тогда в Ранбове сделает каскады пирамидные.
Так, с высоким духом и с радостью, приехал он во дворец и прошёл с той перяною муфтою, как птицею, в руках – по залам, а ему все кланялись в пояс, и он видел, у кого хоть мало шёлк на спине или в боках истёрся, – это он нёс свой поклон её самодержавию.
Но когда донёс уж свой поклон, увидал, что возле неё стоит Ягужинский, Пашка.
И тут герцога Ижорского несколько отшатнуло. А Пашка нашёптывал, а Екатерина смеялась, и госпожа Лизавет хваталась за живот, такие жарты [213] он им говорил.
Но отшатнулся герцог Ижорский всего на одну минуту – он был роскошник и никогда не терял своей гордости, он усмехнулся и подошёл.
Тут встала Екатерина и взяла его за руку, а госпожа Лизавет взяла Пашку, и, подведя друг к другу, заставили целоваться.
213
Шутки (польск.).
Пашкин поцелуй был прохладный, а герцог в воздух громко чмок и только нюхнул носом Пашкину шею.
Когда обошёл?
И тут же быстро, как он умел, потому что был роскошник и быстрый действователь, – бросил думать, чтобы сослать Пашку именно к самоедам или в Сибирь, – а можно его с почётом и не без пользы – послом в Датскую землю или куда-нибудь, может, и поплоше, но только подальше.
И сделал герцог Ижорский музыкантам ручкой и бросил им денежный мешочек.
Тут фагот заворчал, как живот, заскрыпели скрыпицы и вступила в дело пикулька.
И герцог Ижорский, Данилыч, засмеялся и прошёл по зале той птичьей, хорохорной, свободной поступочкой, за которую его жена любила.
Он закрыл до половины свои глаза, заволок их, от гордости и от уязвления. И глаза были с ленью, с обидой, как будто он сегодня уклонился в старость, морные глаза.
Он всё бросал музыкантам свои перстни, и ему не было жалко.
А потом сел играть в короли с Левенвольдом, с Сапегою и с Остерманом, взял сразу все семь взятков и стал королём.
Остерман сказал ему вежливо – снять, а он посмотрел на него с надмением и усмехнулся, ему стало смешно. Он знал, что не нужно снимать, а нужно сказать: «Хлопцы есть». Но на него нашла гордость, смех, ему ничего не было жалко, и он снял.
Тут все засмеялись, и он всё, что взял, – отдал другим.
Остерман смеялся так, что смеха не слышно было: замер. А ему было смешно и всё равно, и он сделал это от гордости.
А Ягужинский, Пашка, тоже был весел. За него запросили, отмолили, он знал это дело, мог рассказывать весёлые шутки. Рассказывал Елизавете про Англию, что она остров, а госпожа Елизавет не верила и думала, что он над ней смеётся. Потом стал рассказывать про папежских монахов: какие они смешные грехи между собою имеют, и все со смеху мёрли. Он пошёл плясать. И тоже бросил музыкантам кошель.
Он плясал.
А победы не было, он плясал и это понял.
Придёт он домой и
А поедет он, Пашка, в город Вену, и там метресса [214] , та, гладкая.
Ну и приедет к нему и ляжет с ним, и всё не то.
Он понимал, что выиграл, всё выиграл, и вот нет победы. А отчего так – не понимал.
Он плясал кеттентанц [215] . Пистолет-миновет, что сам хозяин любил, больше не плясали. А плясали с поцелуями, связавшись носовыми платками, по парам, и дамы до того впивались, что рушили все танцевальные фигуры и их с великим смехом отдирали. А многие так, с платком вместе – и валились в соседнюю камору; там было темно и тепло.
214
Метресса, метреска (с польского, итальянского, французского) –наложница, любовница. (Примеч автора.)
215
Кеттентанц (немецкое Kette – цепь) – «цепной» танец, изобретён и введён Петром. (Примеч. автора.)
И плясал Ягужинский.
Делал каприоли [216] .
Он свою даму давно бросил, и глаза у него были в плёнке, и он ими не глядел, а всё плясал.
Он плясал, потому что не понимал, почему это нет победы? Отчего это так, что он выиграл и опять, может, войдёт в силу, а нет победы?
И увидит опять шляхтянку из Вены, глаза неверные, губы надутые, и ляжет с нею – и всё не то.
И это совсем другое дело.
Это морготь, олово, ветки – и старая жена убежала опять из монастыря, дура, и, задравши подол, пляшет там вокруг дома.
216
Каприоль – козлиный прыжок. (Примеч. автора.)
Эй, сват-люли!
И гости надселися от смеха и все казали пальцами, как пляшет Ягужинский. Кружится, вертится, сбил мундкоха [217] с ног, всем женщинам на шлёпы наступает, выпятил губы – так вдался Ягужинский в пляс.
А он вдался в пляс и плясал, и потом кончился этот вечер, апреля 2-го числа 1725 года.
4
В куншткаморе выбыли две натуралии: капут пуери № 70, в склянке, её двупалый выбросил в окошко, и с пуером, в день обмана первого апреля, так, с дурацких глаз, взял да и выбросил. Он видел, что другие тащат оленя и сибирских болванов, вот он и пустил младенца в окно.
217
Мундкох – главный повар (от нем. Mundkoch).
Выбыл монстр шестипалый, курьозите, живой.
Две большие скляницы со спиртами, что привезли к вечеру 2-го дня в куншткамору из Выборгских стекольных, по светлейшему повелению, стояли праздны.
А двупалые выпили из одной склянки спиритус – размешали его пополам с водою, на это ума у них хватило. Они были в великом веселье, и ходили, толклись, смеялись, хмыкали, а потом стали плясать перед восковым подобием, и так неловко, что оно встало и указало им: вон.
И неумы ушли к себе, гуськом, смирно. Им было весело и всё равно.