Екатерина Великая. Сердце императрицы

Романова Мария

– Верно, вы хотели бы убедить батюшку в том, что веры наши схожи? Что, став православной, вы не перестанете быть самой собой, но обретете друзей и союзников столько, сколько вам бы и не снилось, оставайтесь вы лютеранкой.

– Верно! Именно этого я и хочу!

«Милая моя Софьюшка… – подумала Румянцева. – Печально, когда родители наши не понимают резонов наших… Ну да ничего, Васенька мой тебе поможет!»

– Думается мне, что вашему батюшке не весьма известны отличия в наших верах. И в словах его куда больше родительского упрямства, чем подлинной мудрости…

«Ой… Васенька, придержи язык-то! Не с простушкой, чай, разговариваешь!» Прасковья взглянула на Софию, опасаясь

вспышки гнева. Но лицо принцессы было спокойно. Похоже, она не так высоко ценила своего отца.

– И кроме того, матушка принцесса, сдается мне, что ваши истинные цели вашему батюшке непонятны, ибо не в силах он своим умом властелина крохотной страны обозреть обширность ваших планов – планов под стать нашей прекрасной империи.

Румянцева снова сжалась. Вот сейчас София ка-ак призовет стражу… Однако принцесса лишь тонко усмехнулась, давая понять, что не видит дерзости в словах Василия, а видит только слова соратника, готового помочь в непростом, но важном деле.

– Ведь главное в нашей вере то, что Бог наш вездесущ, что он един и что все мы его дети… Как бы мы ему ни служили, на каком бы языке ни говорили, главное – что мы верим в его мудрость и справедливость, в то, что всякое наше деяние будет им взвешено, а, буде мы того достойны, в свой час призовет он нас к себе и воздаст нам по делам нашим.

София лишь кивнула. Ей почудилось, что Василий сейчас слишком упрощает, однако в этом была своя столь освежающая доступность. Да, такие слова, быть может, и смогут найти путь к сердцу Христиана Августа.

– Так в чем же тогда различие?

– Да, отец мой, в чем отличие?

– Лишь в том, что мы служим Отцу нашему Небесному по-разному – различие лишь во внешнем обряде. Лютеранский обряд суров и строг, а обряд православный пышен и ярок. Тому есть объяснения в истории наших стран, но сейчас стоит ли в них вдаваться?

София пожала плечами. Пожалуй, ей хотелось бы разобраться в истоках верований, понять, откуда пошел тот или иной обряд и почему. Но отцу, это истинная правда, сие вовсе неинтересно!

– Выходит, что в нашей вере самое главное – это порыв души, желание возвысить свою душу, создать себя по образу Отца нашего Небесного.

Принцесса подумала, что вот такое объяснение отлично подойдет для герцога. А отец Василий вполне сгодится на роль советчика в особо тонких делах, ибо, к сожалению, ей самой далеко не все будет по плечу.

– Более того, будет разумно отписать вашему батюшке, что столь пышные обряды нужны народу русскому, темному и непросвещенному, ибо этой пышностью дарим мы ему причастность к возвышенному и прекрасному.

– Но это же ложь, отец мой! Народ русский мудрый и работящий, просвещенный поболее, чем иные европейские монархи!

– Отрадно, принцесса, что вы понимаете это! Однако я не вижу большого греха в том, что мы чуть польстим вашему папеньке, унизив в его глазах подданных Елизаветы Петровны. От них, сдается мне, не убудет, а объяснения герцог Ангальт-Цербстский получит достаточные!

«Дай-то Бог, друг мой…»

София глубоко задумалась. Письмо нужно будет отправить как можно скорее, ибо решение ее невероятно твердо, а продлевать неприятное без крайней нужды она не желает.

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

На первой неделе Великаго поста у меня была очень странная сцена с великим князем. Утром, когда я была в своей комнате со своими женщинами, которыя все были очень набожны, и слушала утреню, которую служили у меня в передней, ко мне явилось посольство от великаго князя; он

прислал мне своего карлу с поручением спросить у меня, как мое здоровье, и сказать, что ввиду поста он не придет в этот день ко мне. Карла застал нас всех слушающими молитвы и точно исполняющими предписания поста, по нашему обряду. Я ответила великому князю через карлу обычным приветствием, и он ушел. Карла, вернувшись в комнату своего хозяина, потому ли, что он действительно проникся уважением к тому, что он видел, или потому, что он хотел посоветовать своему дорогому владыке и хозяину, который был менее всего набожен, делать то же, или просто по легкомыслию, стал расхваливать набожность, царившую у меня в комнатах, и этим вызвал в нем дурное против меня расположение духа. В первый раз, как я увидела великаго князя, он начал с того, что надулся на меня; когда я спросила, какая тому причина, он стал очень меня бранить за излишнюю набожность, в которую, по его мнению, я впала. Я спросила, кто это ему сказал. Тогда он мне назвал своего карлу, как свидетеля-очевидца. Я сказала ему, что не делала больше того, что требовалось и чему все подчинялись и от чего нельзя было уклониться без скандала; но он был противнаго мнения. Этот спор кончился, как и большинство споров кончаются, т. е. тем, что каждый остался при своем мнении, и Его Императорское Высочество, не имея за обедней никого другого, с кем бы поговорить, кроме меня, понемногу перестал на меня дуться.

Глава 13

Не та мать, что родила, а та мать, что…

Истекал июнь 1744 года. Четыре с небольшим месяца назад София впервые увидела Россию. Много это или мало?

Для страны – ничтожный миг, кратчайший срок, о котором иногда даже не упоминает история. Но для жизни человека порой это срок гигантский. Особенно в том случае, если человек этот, приняв некое решение, все силы прикладывает для его осуществления…

Наконец дождалась София дня своего крещения в православие. Да, положенные для наставления в вере Христовой полгода не прошли, однако действовало уже весьма мудрое правило, что «этот шестимесячный срок не должен быть понимаем в смысле срока непреложного. При этом должны быть принимаемы в соображение как понятия, так и степень убеждения обращающегося».

Подписавшая указ Елизавета в убеждениях Софии не сомневалась ни минуты – девушка смогла доказать свое желание не словами, но самим делом.

София меры в делах не знала и потому посреди ночи вставала и учила русские слова целыми страницами. Наставник в изучении языка российского, Василий Евдокимович Адодуров, не мог нахвалиться – таковы были усердие и успехи девушки. Просьба же принцессы продолжать с ней уроки после истечения отведенного времени по-настоящему тронула его. Секретарь при Алексее Разумовском, он был учителем многих именитых людей, однако столь поглощенной своей задачей ученицы, какой была Фике, до сего дня не встречал.

Увы, долгие ночные часы в одной рубашке и босиком перед разложенными учебниками, кроме ошеломляюще быстрых успехов в обучении, принесли еще и жесточайшую простуду. София металась в жару, но Иоганна старательно не замечала недомогания дочери.

– Дочь моя, приведите себя в порядок и ни в коем случае не показывайте своих капризов придворным! – кричала она, пытаясь поднять Фике с постели.

Девушка с трудом открывала воспаленные, помутневшие глаза, пыталась сделать какое-то движение, бормотала что-то беззвучное и вновь откидывалась на подушки. Герцогиня приходила в ярость, срывала с дочери одеяло, тормошила ее за плечи, пытаясь привести в чувство. Но все повторялось сначала – Фике едва поднимала веки, шевелила сухими горячими губами и вновь теряла сознание…