Екатерина Великая
Шрифт:
Она лежала тихо, стараясь заснуть. Сердце бурно колотилось в груди. И то, что было, и то, что надо подготовить на завтра, что надо продумать, и сладкое волнение от того, что всё так хорошо, просто и гладко вышло, и сознание громадного долга, взятого ею на себя, мешало ей уснуть. Государыня открыла глаза. В комнате было по-утреннему светло. Сквозь занавеси лился печальный солнечный свет. В пол-аршине от Государыни блестели, улыбались, сверкали счастием широко раскрытые, серые, громадные глаза Дашковой. Свет утра играл, отражаясь в них.
Обе женщины рассмеялись.
— Ты не спишь?.. Я-то думала… Берегла твой сон, старалась не шуметь.
— Ваше Величество, где же спать? Разве
Гибким движением Дашкова вылезла из-под епанчи. Её руки в рукавах с красными обшлагами крепко охватили Екатерину Алексеевну, и вся она стройным юным телом прижалась к Государыне. Она в каком-то экстазе целовала руки Государыни, её шею, руки, волосы, она смеялась коротким счастливым смехом и повторяла, смеясь:
— Императрица!.. Императрица!.. Моя Императрица!.. Моя, вся моя!.. Господи, какое счастье!.. Моя Императрица!.. Мы все с вами, навсегда!
Так, смеясь и лаская друг друга, они и забылись в крепком коротком сне на полчаса, пока не разбудили их звуки труб и барабанов.
Полки строились в поход.
XXII
На двадцать восьмое июня в Петергофском дворце и в садах был назначен folle journee. С утра во дворце, внизу, на кухнях стучали ножами, из дворцовой кондитерской сладко пахло земляникой и ванилью, повара в белых колпаках и фартуках мелькали в окнах.
Во втором часу дня длинная вереница колясок, карет, колымаг и линеек, гремя колёсами, подъезжала к дворцовым воротам и останавливалась у широких стеклянных дверей, ведших в сквозные галереи, выходившие к Фонтанному каналу. В них был сырой, тёплый, душистый оранжерейный воздух. Мраморный пол блестел, в нём отражались статуи, стоявшие вдоль галереи, окружённые цветами. В туфовых бассейнах, оплетённых ползучими нежными растениями, журчала вода, золотые рыбки в ней играли. В пролёт галереи были видны синее небо, беспредельность голубого моря, зелёная стена парка и высокая серебряная струя фонтана Самсон, бившая к небу. Шум фонтанных струй наполнял своды галереи и отражался от них. Красота сказки тысячи и одной ночи была в этой галерее.
Государь Пётр Фёдорович весело спрыгнул с коляски, за ним выскочил его пудель, и жеманно вылезла, опираясь на тонкий зонтик, фрейлина Воронцова. Из подъезжавших следом экипажей вылезали гости. Девочка-принцесса Екатерина Петровна Голштинская и с нею Барятинский и Гудович, старый фельдмаршал Миних в потёртом елизаветинском кафтане, молодые офицеры голштинского отряда, фрейлины, канцлер Воронцов, фельдмаршал князь Трубецкой, прусский посланник Гольц пёстрой толпой стояли у дверей, ожидая, когда Государь войдёт в галерею. Но государь медлил. Он ждал, чтобы его, как то быть должно, встретила Императрица Екатерина Алексеевна. Сквозь раскрытые двери галереи Пётр Фёдорович видел придворных лакеев, чинно выстроившихся в ряд. Пудель вбежал в галерею и побежал к парку. Наконец Государь вошёл во дворец и обратился к старому камердинеру:
— Её Величество?..
— Её Величество ещё не жаловали из Монплезирского дворца.
— Странно!.. Шутки шутит!..
На мгновение заботная мысль набежала на лицо Государя и остановилась на нём. Да, были какие-то «эхи»… Третьего дня на маскараде что-то говорили о заговоре против него, в котором была замешана Императрица. Но сейчас же детское легкомыслие взяло вверх над заботами и тревогами. Как человек самонадеянный и самовлюблённый, Пётр Фёдорович считал себя гораздо умнее своей жены. Он смотрел на неё, как на девочку-«философа», неспособную на заговор. «Дура» с её книжками, дневниками, перепиской с французскими писателями!.. Она живёт чужим
— Судари… Её Величество не изволила нас встретить… Идёмте к ней сами, захватим её врасплох. Накажем неаккуратность её.
Он не видел тревоги и забот на лицах придворных, весело помахивая тросточкой, он пошёл впереди всех через галерею. Внизу в большом бассейне между золочёных статуй и медных зелёных лягушек звенели и шумели многочисленные фонтаны. Водяная пыль радугами играла. Аллея молодых ёлок манила к морю. Всё улыбалось, всё было приветливо и радостно в этот июньский, солнечный день. По мраморной лестнице вдоль фонтанов спустились в нижний сад. По широкому деревянному мосту перешли канал и направились по длинной тенистой аллее к Монплезиру. Государь то и дело останавливался; прислушивался к тому, что говорили сзади него, и шутил с придворными. Казалось, он совсем забыл об Императрице.
Барятинский, нагибаясь к юной Голштинской принцессе, «ферлакурничал» с нею.
— Si vous etiez un morceau de musique, que seriez vous? [50]
Государь остановился, его лицо покрылось сетью мелких морщин.
— А?.. Что?.. — Он поднял за подбородок принцессино смущённое лицо. Та покраснела до слёз и молчала… Лев Нарышкин пришёл ей на помощь.
— La sonate: «au clair de lune», [51] — подсказал он.
Гудович добавил:
50
Если бы вы были музыкой, чем были бы вы? (фр.).
51
Сонатой «При свете луны» (фр.).
— «L'apres midi d'un faune». [52]
— Что, милая, — сказал Государь, — забили, затуркали тебя. Ты их не слушай.
Молодой Барятинский не унимался:
— Et si vous etiez une fleur? Quelle fleur seriez vous? [53]
— Une fleur, — робко переспросила принцесса. — Une fleur? [54]
— Un chardon, [55] — выпалил Государь, визгливо рассмеялся и пошёл дальше.
52
После полудня фавна (фр.).
53
А если бы вы были цветком, каким цветком были бы вы? (фр.).
54
Цветком?.. Цветком?.. (фр.).
55
Чертополохом (фр.).
У стеклянных в мелком старинном петровском переплёте дверей Монплезирского дворца совсем «не в параде» толпилась дворцовая прислуга: лакеи, повар, горничные, кучера.
— Очень всё сие странно, — сказал Государь и почти бегом пошёл к ним. Свита едва поспевала за ним.
— Где Её Величество?..
Прислуга попятилась назад, и старый повар, шамкая беззубым ртом, ответил за всех:
— Её Величество ранним утром изволили уехать.
— Что ты, братец, мелешь… Как?.. Куда уехать?..