Екатеринбург - Владивосток (1917-1922)
Шрифт:
По ту сторону железнодорожного полотна, напротив станции, вдоль речки Решётки, в которую впадала Северка, тянулась узкая, шириной не более пятидесяти сажен, полоса земли с чудным строевым лесом. Шесть десятин этой земли были куплены мною у Имшенецкого за тысячу восемьсот рублей в расчёте построить себе дачу. Но так как переживаемое время было исключительно тяжёлое, то я решил выстроить на усадьбе Имшенецкого небольшой флигель размером три сажени на четыре.
С другой стороны, не было уверенности, что к зиме смута утихнет, и поэтому не исключалась возможность зазимовать в Маргаритине — так опротивела
Вся моя жизнь, за исключением детства, прошла в городе — сперва за ученьем, а затем за службой в банке. И вот наконец я свободен: никаких служебных обязанностей, никакого начальства и подчинённых у меня больше нет.
Первое время мы жили совсем как робинзоны. Я вставал раньше всех, с восходом солнца, шёл прямо на речку умыться холодной ключевой водой, затем ставил самовар, чистил сапоги и, наконец, напившись кофейку, брал заступ, мотыгу и шёл готовить землю под огород. Работа, особенно в первые дни, была тяжела. Бывало, вскопаешь полсажени, и приходится отдыхать. Помимо этого всю земляную работу по постройке моего флигеля я решил проделать сам. Правда, в этом помогал мне Толя, но делал он всё настолько неохотно, что я больше огорчался, чем получал наслаждение от совместной работы с сыном.
Сын мой отнюдь не был белоручкой. Наоборот, его руки всегда были вымазаны салом или керосином. Целые дни он возился то с чисткой велосипеда, то с проводкой электричества. В Маргаритине его техническим талантам было полное раздолье. Молодёжь собственными силами ставила электрическую станцию, за коим занятием и проводила весь день. Любви же к лошадям, к домашним животным и к сельскому хозяйству у моего сына не оказалось.
Уставал я за работой страшно и с большим трудом, с перерывами дотягивал за ней до полудня. Убрав свои инструменты, шёл в баню и в блаженстве обмывал своё потное тело тепловатой водичкой. Обед казался мне невероятно вкусным, а послеобеденный сон так укреплял меня, что я начинал чувствовать себя богатырём.
День ото дня работать становилось легче. Я не только сам вскапывал свой огород, но впоследствии стал недурным косцом, не отстававшим в работе от крестьян. Правда, работал я не более пяти-шести часов в день с большим обеденным перерывом.
Мой животик совсем пропал, одышка прекратилась. Если и дальше удалось бы заниматься физическим трудом, то я дожил бы до ста лет, год от года молодея, а не старея.
Дней через десять приехала моя жена, Наташа и семья Имшенецких. Жизнь стала ещё полнее и, пожалуй, комфортнее. Занимаемый нами чердак казался раем.
Я с женой и дочуркой поместились на антресолях и всё мечтали о скорейшем переезде в собственный дом, постройка которого подвигалась чрезвычайно медленно. Вместо нанятых четырёх рабочих осталось только двое: один ушёл на сельские работы, а плотник Николай, обтёсывая бревна, порубил себе ногу. Рана была небольшая, но тем не менее он отпро-сился в больницу и просил вознаградить его пятьюдесятью рублями.
Как он просил, так я и сделал. Однако вскоре он явился к Имшенецкому в город и попросил прибавки. Тот дал, и в каждый приезд в город происходило новое появление Николая с новыми, всё более нахальными требованиями. Пришлось, конечно, ему отказать, несмотря на опасения, что последствия отказа скоро
Однако мои предчувствия сбылись.
ВЫЛАЗКА В ГОРОД
Вскоре я получил от Релинга, председателя комиссии по национализации банков, повестку с предложением прибыть для подписи акта передачи ценностей. Другая повестка, присланная моей матерью, оставшейся в Екатеринбурге, грозила чуть ли не смертной казнью, если мы не представим в указанный срок в распоряжение Красной армии нашу лошадь. После долгих споров мы решили исполнить приказание властей. Это была моя последняя поездка в город.
Моя старая лошадь так плелась, что мы запоздали и подъехали к городу после девяти часов вечера, т. е. после часа, в который был запрещён выход на улицу. Пришлось пробираться на Фетисовскую улицу окольными путями. Нигде ни души. Город весь как бы вымер, и как-то особенно гулко в тишине раздавались удары копыт нашей лошади по каменной мостовой. Экипаж двигался с черепашьей скоростью. Казалось, что мы никогда не доберёмся до квартиры. Но вот и Фетисовская, а вот и дом Захарова. Войдя в квартиру, мы обнаружили нежданного гостя — Поклевского-Козелла. Уже несколько суток он приходил к нам ночевать. Из-за опасения ночного ареста Викентий Альфонсович начал страдать бессонницей. В это тяжёлое время очень многие, так же как и Поклевский-Козелл, не ночевали дома, а искали ночлега у своих друзей, по возможности часто меняя место ночёвки.
Моя мать рассказала, что уже два раза приходили за лошадью, а один раз спрашивали меня. Помимо этого печ-ник-слесарь приходил предупредить, что меня ищут и его расспрашивали о моём местонахождении. Засим наши друзья Прейсфренды сообщили, что на днях был оцеплен дачный посёлок Шарташ. При обысках у комиссара прочли список подлежащих аресту и расстрелу лиц, в начале которого было проставлено моё имя и имя моего сына. Все это сильно взвинтило нервы, и как ни устал я от трёхчасовой езды, а спалось всё же плохо.
Часа в четыре утра раздался звонок. Мы с женой быстро вскочили и начали одеваться. Жена настояла, чтобы я бежал из дому через задний ход. Я сделал вид, что ухожу, а сам спрятался в коридоре, боясь оставить её одну. Оказалось, ложная тревога. Звонил рассыльный, принёсший телеграмму.
Напившись кофе, я в девять часов отправился прямо в Народный банк, где служили почти все мои бывшие коллеги. Едва завидев меня, они начали уговаривать бежать немедля. От них же я узнал, что Чернявский только что выпущен из арестного дома и сидит под домашним арестом.
Всё же я решил исполнить свой последний служебный долг и пойти в комиссию по национализации банков. Акт был составлен грамотно, пришлось лишь сделать оговорку о неправильности приёма недвижимости по балансовой стоимости. Покончив с делом, я рискнул посетить Чернявского, с которым, несмотря на его левизну и угодничество большевикам, оставался в неизменно хороших отношениях. Меня мучило любопытство узнать причину его ареста. Я даже задавал себе вопрос, а не был ли арест симуляцией из желания обелить себя в случае освобождения нас чехами.