Экс-баловень судьбы
Шрифт:
Обрадовавшись такому удачному стечению обстоятельств, я лучезарно улыбнулась и направила свои стопы к человеку, на которого сейчас были возложены все мои упования. Он должен был разрешить мои сомнения и внести ясность хотя бы в одну из версий.
— Ах Эрнест Эрастович, как я рада вас видеть! А я шла сюда, все думала, застану вас или нет? — голосом, преисполненным радостного оживления, пропела я.
Справедливость требует отметить, что Эрнесту Эрастовичу понадобилось некоторое время, чтобы припомнить, кто же это так рад его видеть, но для своих лет он сориентировался быстро. А когда вспомнил, то и сам заулыбался, и две фиолетовые
— А-а, милиция! Как продвигается дело?
— Потихоньку. Но я к вам по другому вопросу… Помните, вы как-то пообещали мне помочь, если возникнут трудности?
На лице престарелого бухгалтера отразилось некоторое замешательство. Он явно силился вспомнить, когда и по какому поводу черт дернул его пообещать мне какую-то помощь.
— Мня-мня-мня, — неуверенно промямлил он, что я со своей стороны истолковала как приглашение к дальнейшему разговору.
— Видите ли, сейчас по новым законам если платишь за обучение, то можно не платить какие-то налоги, но для этого нужно заполнять декларацию. А я в этом совсем не разбираюсь. Вы не могли бы проконсультировать меня?
Узнав, что все далеко не так страшно, Эрнест Эрастович весь превратился в любезность и снова обрел ужимки престарелого ловеласа.
— С превеликим удовольствием, — забормотал он со своим неспокойным взглядом, — присаживайтесь, пожалуйста… да, а ведь я до сих пор не знаю вашего имени…
— Татьяна.
— Очень приятно, Танечка, садитесь, пожалуйста… вот сюда…
Эрнест Эрастович указал мне место очень близко от себя, и мне пришлось занять его, хотя это не вызвало у меня ни малейшего энтузиазма. Но зато сам господин Спиридонов, ощутив мои формы в самой непосредственной близости от себя, засиял, как начищенный унитаз. Фиолетовые глисты расползлись к самым ушам, слегка обнажив коричневые, наполовину сточенные зубы. «Красота — это страшная сила», — почему-то вспомнилось мне.
— Ну показывайте, что там у вас, — поскрипывал своим голоском сладострастный бухгалтер и при этом смотрел почему-то не на бланки деклараций, которые я старательно раскладывала перед ним на столе, а вниз, на мою мини-юбку, которую я надела для пущей соблазнительности и которая и так показывала уже слишком много. Но я, разумеется, взгляда этого «не заметила».
— Вот… декларация…
— Декларация? — с интересом переспросил Эрнест Эрастович, рассматривая мои ноги. — Прекрасно…
Наконец он перевел взгляд на листки, лежащие перед ним на столе.
— Ну и что же тут у нас с декларацией… да она у вас совсем пустая!
— Да, конечно, ведь я говорила вам, что совсем не разбираюсь в этом… Вы не поможете мне ее заполнить?
— Но, милочка, чтобы заполнить декларацию, нужны цифры, данные… доходы, расходы.
— А я все-все помню!
Еще немного поулыбавшись и поиграв глазками, неуемный бухгалтер занялся наконец моей декларацией, и наш разговор перешел в необходимое для меня деловое русло.
Через час с небольшим, объяснив мне все нюансы и тонкости бухгалтерского искусства и вдоволь поприжимавшись ко мне, Эрнест Эрастович закончил свои объяснения по заполнению декларации и, немного утомившись, по моим наблюдениям, потерял бдительность. Настало время перейти в наступление.
— К вам, наверное, многие обращаются за помощью? Ведь здесь все студенты обучаются платно, каждый, наверное, хочет выиграть на налогах?
— Бывает, бывает… обращаются.
— Особенно
— Хе-хе-хе, — скрипучим смешком захихикал бухгалтер. — Да они на этих курсах сами от себя свои проплаты скрывают, не то что в налоговую несут их показывать!
— Как это? Ведь, мне кажется, наоборот — получить налоговые льготы…
— Вам кажется, милочка? — с какой-то злой ехидцей уставился на меня Спиридонов.
— Ну… да… а что?
— Кажется ей… когда кажется, креститься нужно! А то, что на этих курсах крутилось, да и сейчас еще крутится, налоговой только дай: она на них таких собак спустит — до своих последних дней не забудут.
— А что — мухлевали они там? — игриво подмигнула я Эрнесту Эрастовичу.
— Мухлевали, не беспокойтесь, — снова заулыбался он, глядя на мои ноги. — Так еще мухлевали, как другим и во сне не приснится! Конечно, сами по себе немного бы они накрутили, но благодаря тому, что сам Разумов там руку держал… в смысле, не тот Разумов, а ректор… они родственники какие-то, седьмая вода на киселе… он профессора и перетащил сюда, чтобы удобнее было свои дела делать. В руки брать опасался, а проводил, как будто курсистки за курсы оплачивают… Только это уж, милочка, не для протокола.
Осторожный бухгалтер запнулся и как-то подозрительно посмотрел на меня. Кажется, он уже раскаивался в сказанном. Призвав на помощь все отпущенное мне природой простодушие, я постаралась изобразить его на своем лице. Увы! К сожалению, не помогло. Эрнест Эрастович явно был недоволен собой, и я поняла: если буду побуждать его продолжить этот интересный разговор, потеряю всякое доверие в его глазах. Впрочем, он и так сказал уже достаточно.
— Ну что, милочка, помог я вам с декларацией?
— Ой, так помогли! — поспешила я рассыпаться в благодарностях, и, признаюсь, почти не лукавила: ведь любезнейший Эрнест Эрастович действительно очень помог мне.
Моя машина так и осталась припаркованной у автобусной остановки, и я могла неспешно пройтись пешком и поразмышлять.
Какие же выводы мы можем сделать из нечаянно оброненной господином Спиридоновым коротенькой фразы, на первый взгляд не очень-то понятной? Если подумать, все становится ясно, и выводы здесь могут быть следующими: по каким-то (пока неизвестным мне) причинам покойный Разумов собирается уходить из Технического университета. Ему нужно искать новое место, и он обращается к своему родственнику, ректору Разумову, который руководит Покровским институтом кооперации. Тот берет профессора на работу и отдает в его ведение курсы повышения квалификации. Имея там надежного человека, ректор может прокручивать деньги, приходящие к нему в виде взяток, как оплату за обучение, и наверняка не ограничивается только этим.
Этого достаточно, чтобы вчистую исключить из числа подозреваемых неприятнейшего господина Залесского. За то, что с их помощью крутились деньги (а отчасти и за молчание), и Залесский, и Разумов наверняка получали «откат». А поскольку ректор — родственник Разумова, то именно с приходом профессора Залесский получает возможность иметь дополнительные доходы. То есть Разумов был для него чем-то вроде дойной коровы, и нужно было быть круглым дураком, чтобы желать ему смерти. А Залесский — не дурак. Далеко не дурак, подумала я, вспомнив, с какой легкостью он раскусил меня при первом свидании.