Экспансия - 1

Семенов Юлиан

– Сейчас я позову сеньору, одну минуту, пожалуйста.

Сеньора сказала, что Эронимо срочно вылетел куда-то сегодня утром; о, ведь он никогда не говорит, куда он поехал, это вопрос службы, я не вправе интересоваться; нет, нет, он ничего никому не просил передавать, очень сожалею, а кто звонит, простите?

Роумэн задумчиво положил трубку; вот оно, понял он. Теперь я еще ближе к финалу. Его скоропалительный отъезд, если он действительно уехал, не случаен. Его, видимо, вывели из дела, я теперь лишен связи с его ведомством, помощи ждать не от кого... Значит,

сегодня что-то произойдет. Что?

– Что?
– переспросил Штирлиц и вздохнул.
– Поскольку я не знаю всего, что знаете вы, буду строить логическую схему, совершенно голую, а вы корректируйте, соотнося с той информацией, которой владеете...

– Знаете, я тоже умею мыслить логически, так что не стоит меня этому учить. Я задам вопрос еще более однозначно: как бы поступили люди Гиммлера, если бы некто, из стана их противников, узнал то, чего он не имел права знать?

– А как бы в этом случае поступили вы?

– Я бы думал, как надо поступить, чтобы информация, ушедшая к противнику, стала дезинформацией. Я бы думал, как можно ее перевернуть, обратить против моих врагов.

– Времени хватает?

– Нет.

– Это немаловажный фактор... Скажите мне... В какой мере и с каких пор дело вашего друга Эйслера может быть каким-то образом связано с тем, что вас сейчас занимает?

– Попали в десятку.

– А если так, в чем уязвимость вашей позиции?

– В ее неуязвимости, как ни странно.

– Верно... Итак, люди Гиммлера могли бы пойти по двум путям: либо они должны устроить такую провокацию, которая сделает вас их послушным орудием - перевербовка и все такое прочее, либо вас должны устранить. Немедленно. Сегодня же...

– Первое исключено, - отрезал Роумэн.
– Им не на чем меня прижать.

– Тогда поезжайте в посольство и ударяйте оттуда по вашим врагам залпами информации. Вам ведь есть что сказать?

– Захотят ли меня услышать, доктор? Как бы этот залп не обернулся против меня с еще большей неотвратимостью, чем возможный выстрел Гауз...

– Я не обиделся, - сказал Штирлиц, заметив, как Роумэн прервал себя.
– Это ваше дело, а не мое, вы вправе распоряжаться именами людей, никому другому их не открывая.

– Я довольно долго смотрел в ваши глаза, доктор... И я пришел к выводу, что вы не откажетесь сказать нашему журналисту Вутвуду про Рубенау, и про Фрайтаг, и про Кемпа, и про ту женщину, которую увидели с ним в Прадо... И даже про то, как я пришел к вам и дал вам настоящие никарагуанские документы...

– Вам выгодно упрятать меня в тюрьму?

– Нет. Вы скажете то, что посчитаете нужным сказать, после того как послушаете мои вопросы, обращенные к Кристе... Да, мы ее скоро встретим... Я люблю ее... Вот в чем штука... Ее зовут Криста Кристиансен... Точнее, Кристина... Вы скажете то, что сочтете нужным сказать, только после того, как Вутвуд - это наш корреспондент, он придет к автобусу, - запишет показания Кристы... И мои... По нашим законам всегда требуется два свидетеля. Я - не в счет, если бы для дела хватало моих и ее показаний, я бы не стал вас просить...

–

Хотите ударить по тем национал-социалистам, которые ушли от возмездия? Я так вас должен понимать?

– Так.

– Объясните, какое отношение к этому имеет ваш друг Эйслер?

– Непосредственное...

– Есть доказательства?

– Достаточно веские, хоть и косвенные...

– Ваша женщина... Криста... Ей есть что сказать?

– Да.

– Она вам призналась в чем-то?

– Она любит меня.

– Она вам открылась?

– Нет.

– Хорошо, давайте я послушаю то, что она станет говорить вашему Вутвуду...

...0н не смог этого сделать.

Его поразило лицо Роумэна, когда из автобуса <Сур-Норте> вышли все пассажиры, а женщины, которую он ждал, не оказалось. Его лицо сделалось белым, словно обсыпали мелом; когда он провел пальцами по лицу, словно снимая с себя маску, на лбу и щеках остались бурые полосы, будто кожу прижгли каленым железом.

Он взбросился в автобус, словно атлет; движения его были стремительны и пружинисты; шофер, испугавшись чего-то, сказал, что красивую голубоглазую сеньориту с черно-рыжим котенком в руках встретили на двадцать седьмом километре два сеньора; судя по описанию, один из них, понял Роумэн, был Густавом Гаузнером; вторым был не Кемп, а кто-то другой, приметы не сходились - не цвет волос и форма рта, это можно спрятать гримом, а рост: был очень высоким.

– Сеньорита сразу же согласилась выйти из автобуса?
– спросил Роумэн.
– Она ничего не сказала вам или своим соседям по креслу? Не сопротивлялась?

– Нет, нет, иначе бы я почуял дурное, кабальеро... Она сразу же вышла с седым, и они сели в его машину...

– Какая машина?

Штирлиц подсказал:

– <Шевроле>? На дверцах было что-то написано?

– Нет, нет, это была другая марка, - ответил шофер.
– Я думаю, это был <остин>, во всяком случае, что-то очень старомодное...

...Вот почему они отправили из Мадрида Эронимо, понял Роумэн, когда они гнали в аэропорт Барахас; они верно рассчитали, что я именно его попрошу перекрыть вокзалы и аэропорт; кто сейчас скажет мне, улетела ли черноволосая девушка с лицом, усыпанным веснушками, с красивым треугольным ртом и выпуклым лбом с двумя поперечными морщинками?!

Конечно же, в аэропорту ее не было.

Ах, Криста, Криста, где же ты, человек мой нежный?! Как мне разыскать тебя в этом страшном и затаенном людском океане?

...В три часа утра Роумэн остановил машину возле посольства, поднялся к себе, принял четыре таблетки аспирина, сунул голову под холодную воду, тщательно растер волосы полотенцем и только потом достал из сейфа чистый паспорт гражданина США, приклеил одну из многих фотографий Штирлица, которые хранил у себя, написал фамилию Брюлл, имя Макс, год рождения 1900, дата рождения - 8 октября. После этого ж а х н у л парагвайскую визу вполне надежна, в консульстве республики работают свои люди; пересчитал двадцать купюр стодолларового достоинства, сунул их в паспорт и спустился вниз.