Экспансия – I
Шрифт:
— Кто это?
— Вы действительно не знаете это имя?
— Нет.
— Лауреат Нобелевской премии, он был журналистом, выступал в прессе против вашей доктрины… Его заморозили в концлагере…
— Он заболел в лагере, вы хотите сказать.
— Нет, его намеренно обливали холодной водой, предварительно раздев донага…
— Какое варварство… Никто не гарантирован от проникновения в государственные учреждения садистов…
— Нет, его замораживали вполне нормальные люди. Они выполняли приказ.
— Чей?
— Вышестоящего начальника.
— Вот он и
— А убивать? Или душить газом?
— Докажите. У вас есть мои подписи?
— Да. У нас есть тексты ваших выступлений по поводу уничтожения евреев.
— Неправда! Я никогда не выступал за их уничтожение. Я настаивал на их устранении из общественной жизни, на эмиграции, но не на уничтожении. Я не был согласен с фюрером в этом вопросе.
— Вы выступили против него на партайтаге? На заседании в имперской канцелярии?
— Нет, я говорил об этом с глазу на глаз. Мы жили в авторитарном государстве, я присягнул на верность фюреру, следовательно, я не мог выступать против него, это акт неповиновения, а закон карает неповиновение верховному главнокомандующему.
— Он стал верховным главнокомандующим во время войны. Ночь «хрустальных ножей» вы провели до войны.
Геринг почувствовал себя маленьким, словно бы вжатым в металлический стул, укрепленный посреди комнаты; сказал устало:
— Излагайте ваше предложение, генерал.
— Я уже изложил его. Вы готовы сесть вместе со мной за сценарий процесса?
— В котором я помогу вам обвинить самого себя?
— Нет. Тех, кто будет сидеть рядом с вами на скамье подсудимых. Я готов оставить за вами роль идейного вождя, человека, доверившего текущие дела штабу — Кейтелю, Заукелю, Кальтенбруннеру, Розенбергу, Франку, Штрайхеру… Они обманули ваше доверие, злоупотребили властью, преступили черту закона — даже вашего, нацистского. А когда вы дадите показания против этих садистов — думаю, вы не станете спорить с тем, что Кальтенбруннер, Заукель и Штрайхер — типичные садисты, когда придет время для защитительных речей, я обещаю вам карт бланш… Можете выступать с программным заявлением, отделяйте злаки от плевел, проводите грань между идеей и ее воплощением в жизнь…
— Но ведь я могу заболеть чумой или хроническим нефритом в тот день, когда мне предоставят микрофон для защитительной речи, генерал.
— Я готов дать вам слово солдата, что вы выступите со своей речью, и вас не будут ограничивать во времени, и позволят вызвать в заседание всех ваших свидетелей, всех без исключения…
Геринг долго молчал, потом улыбнулся:
— Даже Бормана?
Донован ответил ему такой же улыбкой:
— Мы прилагаем все силы, чтобы найти его.
— Но вы понимаете, что я не умею быть доносчиком? Вы отдаете себе отчет в том, что я не вправе терять лицо?
— Вас никто не понуждает быть доносчиком. Если я покажу вам документы, подобранные обвинением против Франка, Штрайхера, Розенберга, Кальтенбруннера, Кейтеля,
— Конечно, я не мог знать подробностей, — ответил Геринг, чувствуя, что он готов потянуться к Доновану, принять его, поверить ему до конца. — Погодите, — он заставил себя откинуться на спинку стула, — но ведь мои показания против тех, кто запятнал себя преступлениями, вызовут их встречные ходы. Они начнут лить на меня ушаты грязи…
— «Грязь» надо собрать в архивах. Они лишены такой возможности в камерах. Они будут говорить по памяти, апеллировать к чувству, а это гибельно на суде. Вес имеет только документ, подпись, свидетельство бесстрастного очевидца.
— Я должен подумать, — сказал Геринг. — Я обдумаю ваше предложение.
В тот же день Донован встретился с главным обвинителем США Джексоном:
— Все-таки я глубоко верю в то, что если единственный оставшийся в живых главарь банды признается в преступлениях, творимых остальными гангстерами, это откроет глаза немцам. Больше всего я боюсь всеобщей и тихой покорности нации…
— Думаете, он так просто признает себя виновным?
— Нет, «так просто» он не признается в своей вине, отнюдь… Но если мы добьемся того, что он ощутит себя фюрером хотя бы на скамье подсудимых, если он, наконец, получит то, о чем мечтал, оставаясь наци номер два, если мы именно так проведем его первый допрос в суде, тогда с ним можно договориться о линии поведения по отношению к другим обвиняемым. Он поможет нам доказать вину Розенберга, Штрайхера, Кальтенбруннера.
Джексон медленно поднял глаза на Донована, осмотрел его с изумлением, потом спросил:
— Вы что же, предлагаете заключить сделку с Герингом?
— Я бы не называл таким словом это предложение. Мы получаем возможность для широкого маневра, а нам придется маневрировать, незачем закрывать на это глаза. Это будет серьезное дело, если он пойдет на такого рода договоренность.
— Он — может быть. Но я не пойду, Билл. А если пойдете вы, то я сделаю все, чтобы такого рода сделку нарушить.
— Это недальновидно.
— По крайней мере, это честно. Здесь не спектакль, Билл, а трибунал, которого ждет человечество. Игра невозможна, сделка — чудовищна по отношению к памяти тех, кого погубил этот жирный мерзавец.
Донован пожал плечами:
— Он похудел…
— Погодите, вы что, уже вели с ним такого рода разговор?
— Я допрашивал его. Очередной допрос. И обсудил возможность общей линии…
— Вы что, с ума сошли?! Общей линии?! С кем?! Билл, я запрещаю вам впредь общаться с этим чудовищем!
— Вы не имеете права запрещать мне что-либо, — ответил Донован. — Я не ребенок, а вы не бабушка. У меня есть свой взгляд на вещи, у вас — свой. Давайте посмотрим, чей взгляд победит.
…Победил, однако, Джексон. Гневу его не было предела; он намекнул, что обратится к прессе, будет скандал; Донована отозвали в Америку; перед отъездом он тем не менее встретился с Герингом еще раз.