Экспансия — II
Шрифт:
— А просьбы, вроде той, с которой к вам обратился Ригельт, случались и раньше?
— Нет, это было впервые, меня это тоже удивило, не скрою.
— Что из себя представляет Шиббл?
— Лондонский уголовник. Мы к нему обращаемся в редких случаях.
— Кто к нему обращался, кроме вас?
— Я думаю, Фройбах.
— Псевдонимы?
— Я знаю только один: Шнайдель.
— От кого он получил санкцию на обращение к чужому?
— Речь шла о переправке Зибера...
— Я спрашиваю, кто дал ему санкцию?
— Мне казалось, что он получ...
— Казалось? Или убеждены?
— Я не располагаю фактами.
— Он
— Нет.
— Так и напишите: «Со мной вопрос о переправке Зибера не обсуждался, санкции получено не было, Фройбах обратился к Шибблу по собственной инициативе». Ясно?
— Да. Я понимаю.
— Понимает теоретик от математики! Я спросил: «Ясно»?
— Да, мне ясно.
— Нам в Европе приходится работать в условиях разрухи и террора. Германия лежит в руинах. Голод. Мы вынуждены скрываться и каждую минуту быть готовыми к выстрелу в спину! А вы здесь, видите ли, решили, что центр далеко, и начали делать, что душе угодно, да?!
— Мне было приказано легализоваться и наладить бизнес. Я выполнил это задание. Придет другое — выполню и то.
— Приведете с собой Фройбаха... Ко мне, вечером...
— Да, но ведь он в Монте-Карло...
— По мне хоть в Париже. Сколько туда километров? Сто? Меньше? Достаньте машину и привезите его к восьми часам.
— Я не успею к восьми, его лодочная станция закрывается только в семь... Мы сможем приехать к девяти.
— Кто в Эльдорадо мог знать о звонке Ригельта? И вообще о Штирлице?
— Вальдман. Он приезжал к Ригельту, пока тот ждал возвращения Шиббла.
— Достаньте мне машину. Я не знаю, как вы это сделаете, но машина должна быть. Счет за нее передадите мне, предложите любые деньги. Как найти Вальдмана?
— Зоосад Вер-Майера. Он там живет постоянно, слева от дороги есть указатель.
— Ваш к нему пароль?
— «Заказанные вами генераторы находятся в пути, сейчас это дефицит в Европе».
— Отзыв?
— «Да, но в Канаде нет того сечения, которое мне нужно, поэтому приходится искать в Британии».
— Оставайтесь здесь, пишите отчет, можете сделать это моими чернилами, — Роумэн передал ему пузырек с симпатикой — раствором луковой эссенции, абсолютно незаметным между строками. — Фройбаха я навещу после визита к Вальдману. Пароль?
— «Нельзя ли организовать лов исключительно большой рыбы, поддающейся обработке в мастерской Хорхе, где делают чучела?» Отзыв: «Придется ждать до завтра, сегодня вода мутная, большая рыба не возьмет наживу».
— Каких-либо иных условных фраз нет?
— В случае, если вы решите принять на себя руководство этими людьми, назовите номер татуировки «братства» СС вашего шефа. Если она в сумме будет в два раза меньше моей, они перейдут в ваше подчинение... Какой, кстати, ваш номер?
— Дело в том, Райфель, что я никогда не состоял в СС. Никогда. Ясно? Я всегда выполнял личные поручения партайляйтера Боле. А номер моей членской карточки НСДАП запомните, может пригодиться: семьдесят две тысячи триста двадцать два.
«Штирлиц не зря назвал мне номер своего партийного удостоверения. То, что я сказал Райфелю на единицу больше, дела не изменит. Пусть ищет, если все же решится отправить запрос. Да, они до сих пор раздавлены страхом перед тем, кто стоит над ними; это хорошо — до поры; когда они наберут силу, будет плохо; слепая устремленная масса, готовая на все, лишенная права на вопрос, — штука страшная. На короткое время, понятно, потом развалятся, слепота общества —
...Через два дня Роумэн вернулся в Асунсьон, встретился со Штирлицем, передал ему информацию, которую смог получить в Игуасу, Эльдорадо и Монте-Карло, и сразу же вылетел в Лиссабон, понимая, что Грегори просто-напросто не сможет дольше держать в схороне Ригельта и Ланхера — слишком опасно.
Роумэн, Криста, Спарк (Лиссабон, декабрь сорок шестого)
Пансионат «Пингвин» оказался небольшим красивым особняком в довольно запущенном парке, на спуске к реке. Роумэн подъехал на автобусе к центральной площади, затерялся в шумной толпе (близилось рождество, магазины работали до девяти часов вечера, чтобы люди успели загодя присмотреть подарки), дважды проверился в салоне готового платья и лавочке, где торговали игрушками, но ни того парня, которого ему по памяти нарисовал в Асунсьоне Штирлиц («Он вас топчет, поверьте мне, но он не знает, что за вами смотрит кто-то еще; я того, второго, определить не смог, видимо, агент очень высокой квалификации»), ни кого-то еще, холодноглазого, упершегося в спину стоячими глазами, не было. «Или я не заметил его, — сказал себе Роумэн. — И в самолете — я не зря поменял рейс в Рио — тоже не было никого подозрительного; тем не менее надо взять такси, посмотреть, нет ли кого сзади, поменять на другое, а потом, отдав заранее деньги шоферу, перескочить на трамвай, — только после этого я вправе идти к Кристе».
(Именно то, что он выпрыгнул из такси, отдав заранее деньги шоферу, спасло его от «хвоста»; его вели с первой же минуты, как он прилетел в Лиссабон. Джек Эр сообщил, что Роумэн приобрел билет со сменой рейса человеку, который ждал его в аэропорту Асунсьона; сам он получил приказ взять в наблюдение Штирлица; Роумэна же в Лиссабоне подхватила частная детективная контора — наняло представительство ИТТ; объекта столь высокой квалификации не чаяли встретить, особенно когда он выскочил на ходу из вагона трамвая и скрылся в проходном дворе.)
Роумэн надел очки, которые заметно меняли его внешность (подсказал Штирлиц), спрятал свои седые пряди, столь заметные каждому, кто встречал его, под кепи, которое надвинул на лоб, и вошел в дверь пансионата, зажав в руке — так, чтобы видел портье, — трубку-носогрейку: это легко запоминается, пусть себе ищут человека с трубкой — на здоровье!
Он сразу же прошел на второй этаж; обычно портье не обращают внимания на тех, кто идет смело и сосредоточенно; окликают, как правило, тех, кто проявляет хоть тень нерешительности.
Около комнаты Кристы он остановился и заставил себя отдышаться: сердце вдруг часто-часто замолотило. «Черт тебя подери, заячья лапа, хватит же! Ну, стучи же, — сказал он себе, — стучи вашим условным стуком, чего ты ждешь?» «А может, я подслушиваю?» — услыхал он в себе тот давешний подлючий, чужой голос, что впервые, помимо его воли, заговорил еще в Асунсьоне, когда он позвонил Спарку, а трубку в его номере сняла Криста.
Он удивился тому, что сначала решил откашляться, а уж потом стучать; это привело его в бешенство, он положил ладонь на холодную, скользящую эмаль цвета слоновой кости и выбил дробь: «тук-тук — здравствуй, друг!» — так переговаривались узники в камерах нацистских тюрем.