Экспансия — II
Шрифт:
— Они непрошибаемы, — повторил Зуле, — я их знаю.
Штирлиц взял несколько папок, покрытых пылью. «Значит, старик давно их не смотрел, это к добру, сам заинтересуется, начнет вспоминать. Как ужасно работать экскурсоводом, — подумал он вдруг и сразу же вспомнил музей природоведения, март сорок пятого, последнюю весну войны, когда он ходил по пустым залам и ждал приезда рейхсляйтера Бормана, и туда пришла несчастная женщина-экскурсовод в рваных мужских башмаках. Она привела учеников, рассказывала им про виды, а наши армии уже стояли у ворот Берлина. — Ну и ну, поди придумай
— Как вы знаете это? — спросил Штирлиц, кивнув на ворох папок, которые принес на кухню. — Отлично, хорошо или поверхностно?
Зуле ответил:
— Человек, лишенный права на действие, мыслит обостренно и помнит фотографически.
Они перешли на немецкий, как-то заново обсматривая друг друга. Воистину, сокровенное таинство общего языка непознано наукой, это надежнее любого пароля; если слова пароля произносит иностранец, ему все равно меньше веры, чем своему, даже когда свой на самом-то деле принадлежит к числу врагов.
— Кто из коричневых немцев пил, скандалил, разводился с женой, был замечен в нарушении финансовых законов? — спросил Штирлиц.
— Только один Вайц. Но он совершенно безграмотен, пьяница и бабник, — Зуле начал отвечать по-немецки — деловито, несколько автоматически. — Даже коричневые не очень-то пускали его в клуб...
— Кто он, этот Вайц?
— Как вам сказать... То он был шофером в банке, то решил открыть пивную возле авиазавода, — после работы люди с радостью выпивали пару кружек, он привозил мюнхенское пиво, белое, кажется, из Мендосы... Потом разорился, устроился мастером по наладке канализации, это было довольно выгодно, здесь многие строились во время войны, — продавали мясо голодной Европе, зарабатывали золото... Потом вдруг стал уборщиком в университете... Он всегда кричал, что он истинный национал-социалист, служит идее, а не фюреру: «Мы, коричневые, пришли в мир, чтобы дать свободу рабочим». И что-то еще в этом роде...
— В каком году он сюда приехал? — насторожился Штирлиц. — В тридцать четвертом?
— Видимо, да... Откуда вы знаете? В тридцать четвертом или тридцать пятом, именно тогда, вы правы... Ладно, Вайц неинтересен, давайте я буду рассказывать о здешних лидерах, которые связаны со столицей, Мендосой, Посадос, Санта-Фе и Патагонией...
— Я Теодор Вайц, — ответил человек с красным, рубленым лицом в рабочей джинсовой робе. — Да заходите, чего там...
Квартира его была на первом этаже нового дома, маленькая прихожая, две комнаты и кухня; в дальней комнате шумели дети.
— Внучки, — объяснил он, и его лицо изменилось, сделавшись на какое-то мгновение мягким.
— Благодарю вас, партайгеноссе Вайц.
— Я исключен из рядов, — ответил Вайц, приглашая его в комнату, которая служила и гостиной, и спальней: рядом со столом стояла большая тахта, накрытая толстым зелено-красным пледом. — Садитесь. Кто вы?
Штирлиц был в темном костюме (купил на распродаже, почти даром), фасон сорок третьего года, в белой рубашке и бабочке; очки в толстой роговой оправе (чудовищно
— Мы знаем, что вы исключены из рядов, Вайц. В каком году вы писали апелляцию?
— Последний раз в тридцать восьмом.
— Дайте мне копию.
— Зачем?
— Затем, что изменились времена.
— Верно. Гитлер привел нас к тому, что погубили великую идею. Если бы он не продался финансистам, если бы он не уничтожил партайгеноссен Рэма и Штрассера, мы бы построили в Германии новое общество национальной справедливости...
— Кому вы передавали свою апелляцию?
— Зандштете и Людвигу Фрейде, специально ездил в Буэнос-Айрес.
— Ну и что?
— Они сказали, чтоб я ехал в рейх... Все, мол, в порядке, восстановят в СА, тебя оклеветали, а я в это время получил письмо из Бремена, — двух моих братьев арестовало гестапо как родственников человека, предавшего фюрера...
— Что вы после этого предприняли?
— А ничего... Что может сделать простой человек? Я же денег не имею, по-английски не говорю, на испанском с трудом... Крутился, как мог...
— Вы понимаете, что в НСДАП были изменники?
— Чего ж не понимать, конечно, понимаю.
— Вы понимаете, что из-за них мы проиграли?
— А из-за кого ж еще, ясно, из-за них... Чаю хотите?
— Благодарю, с удовольствием.
— Тогда пошли на кухню. Девчонки! — крикнул он, улыбаясь закрытой двери. — Спать! Быстро в кроватки! Время! Шалуньи, — продолжая улыбаться, он обернулся к Штирлицу. — Никогда не думал, что дедом быть интересней, чем отцом... А вы, между прочим, кто такой?
— Я представляю национал-социалистов... Кстати, у вас можно говорить? В квартире нет аппаратуры?
— Слушают тех, кто что-то может, а что я могу? Трубы могу починить, вот что я могу... Как вас зовут?
— Я не могу назвать свое подлинное имя. Обращайтесь ко мне «Шнайдер». Или как хотите, не важно... Мне бы хотелось просить вас вспомнить, кто из здешних немцев, богатых немцев, тех, которые забыли идею и погрязли в финансовых авантюрах, нечистоплотно вел себя по отношению к другим членам колонии. Как вы можете охарактеризовать, к примеру, профессора Гунмана? Вы же работали в университете, должны были его встречать...
— Я у него трубы ремонтировал... Нет, сам-то он неплохой человек, скромный такой, ничего дурного не совершал... Я тогда в рейх не вернулся еще и потому, что арестовали этого самого придурка, который Гитлера хотел в Мюнхене взорвать, помните, в тридцать девятом? Наших ветеранов тогда в Бюргерброе положили множество, а Гитлер оттуда вовремя уехал... Ну, а здесь стали говорить, что, мол, это дело затеял Отто Штрассер, а я ж с ним дружил, он фотографию мне подарил с надписью... А, вспомнил, есть тут один сукин сын, Анцель... Хотя нет, он не наш, он монархист... Вас же интересуют наши... Меня исключили, а я все равно больше наш, чем все здешние сеньоры... Погодите, вспомнил, у Зитауэра брата арестовали за грабеж... Яблоко от яблони недалеко падает...