Экспансия — II
Шрифт:
За долгие месяцы, проведенные, здесь, на окраине маленького местечка в горах, весьма гордо называвшегося «Вилла Хенераль Бельграно», он, Мюллер, воспринимал все, что происходило в рейхе, по-новому, с еще более обостренным интересом, ибо теперь он владел архивами, то есть знал всю правду, — впрочем, в тех пределах, которые были определены документами. Самое главное, как он теперь убедился, не фиксировалось на бумаге; Гитлер предпочитал оперировать устным словом, когда речь шла о внутрипартийной борьбе и битве за вермахт, без которого он бы не стал фюрером.
Мюллер четко расписал график работы: прежде всего поиск в архивах наиболее секретных документов о связях НСДАП и хозяйственного управления СС, которое отвечало за концентрационные лагеря рейха,
Затем — сбор компрометирующих данных на тех политиков, которые тайно поддерживали Гитлера в его борьбе против Веймарской республики, а сейчас — по еле заметным признакам, но, однако, вполне симптоматичным — выходят на ту орбиту, путь из которой один — к руководству в воссоздаваемом государственном аппарате Германии.
Третий этап работы был наиболее приятным для Мюллера: подбор картотек на соратников; оказание помощи таким проверенным борцам, как Эйхман, Рауф, Скорцени, Штангль, Менгеле, Бест, — да разве всех упомнишь? Из тех, кто уцелел (неважно, кто сейчас скрывается в подполье или содержится в лагере союзников, это уже техника), можно составить легион блестящих борцов за национальное возрождение.
Судьбы штандартенфюрера СС профессора доктора Танка, тайно возглавившего производство военной авиации для Перона, и вождя хорватских усташей Анте Павелича, который сумел вывезти сюда, в Аргентину, золото и бриллианты, вполне благополучны, они весьма крепко связаны с окружением Перона и поныне. Полковник люфтваффе профессор Губертус Струхгольд, директор берлинского института авиационной медицины (оперировал заключенных в Дахау в интересах научного эксперимента, успехи были вполне обнадеживающими; Геринг как-то сказал рейхсфюреру СС, что Струхгольд стоит на грани мировых открытий), ныне приглашен в США, в медицинский центр ВВС «Рандольф», штат Техас. Оберштурмбанфюрер СС профессор доктор Вернер фон Браун, создатель ФАУ, также трудится в Штатах. Судьба этих людей, их прежние связи, резолюции на документах, расписки в получении денег на эксперименты, тексты докладов, произнесенных по случаю дня рождения «великого фюрера германской нации, лучшего друга германской науки, пророка новой цивилизации», — все это, да и многое другое интересовало Мюллера, что называется, в рабочем порядке — свои. Вопрос состоит в том, как помочь им в расширении «арийских плацдармов», подключить их к борьбе за освобождение тех, кто еще томится в лагерях янки, как заставить их влиять на тех, кто решает, чтобы те поступали в интересах дела, но не сухой, абстрактной буквы.
Сложнее было с иностранной агентурой — Мюллер только сейчас понял, сколь специфична эта работа. «Бедный Шелленберг, — подумал он как-то, — мы бы сейчас могли работать, как настоящие друзья, теперь бы мы были равны, и над нами не было бы этих чудовищ Гиммлера и Кальтенбруннера, простор для дружеской работы товарищей по духу». (О Бормане старался не думать; более всего страшился, что тот однажды появится в его доме; видение это — порой навязчиво близкое, фотографическое — гнал, отправлялся в горы, на охоту, заставляя себя делать тяжелые переходы, мерзнуть в палатке, только б устать, свалиться, уснуть, тогда отпускало.)
Он имел в своей картотеке довольно много политиков, которые — в своей честолюбивой, а потому корыстной борьбе за президентские и министерские кресла, особенно здесь, на латиноамериканском континенте, — давно и прочно продали душу дьяволу.
(Впервые употребив эту фразу — естественно, в мыслях, а не прилюдно, — Мюллер споткнулся, спросив себя: «Что же, выходит, я представляю интересы дьявола?» Посмеялся своим колышащимся, мелким смехом, вызвав недоумение Шольца, — помощника доставили сюда в декабре сорок пятого, после тщательной проверки: более всего боялись, не сидел ли у союзников, прежде всего, понятно, русских, — те переломят в два счета, заставят работать на себя, как миленького.)
Мюллера не очень-то интересовали политики такого рода: слишком на плаву,
Хваткий ум Мюллера подсказал путь значительно более разумный: поискать опору среди тех, кто еще не состоялся, но алчет этого, не засвечен связями с рейхсляйтером Боле, вполне лоялен по отношению к существующим правительствам и не принадлежит ни к какой партии, тем более радикального толка.
Поначалу он отсек кандидатов, которых ему представил Шольц; так и должно быть, потому что, дав задание, Мюллер инстинктивно, не отдавая, видимо, отчета себе самому, запутал задачу, чтобы тот ни в коем случае не понял конечной задумки группенфюрера. (Потом уж посмеялся, передразнив самого себя: «Как можно не верить друг другу?! Это падение нравов, недостойное национал-социалистов!») Затем углубился в изучение архивов партайляйтера Боле, причем не главных, а тех, что сваливались в кучу в подвалах на Вильгельмштрассе, как малоперспективные: Гитлер требовал, чтобы в рапортах, представлявшихся на его имя, фигурировали фамилии лишь тех политиков, которые «имеют вес и могут сказать решающее слово». Таким образом, чиновники рейха были вынуждены жить сегодняшним днем, никак не заботясь о будущем, ибо перспектива, допускавшая поражение, называлась «изменой», а тот, кто находил мужество говорить о такого рода возможности, привлекался к партийному суду, если не трибуналу СС — того хуже.
Именно здесь он натолкнулся на фамилию капитана Стресснера, потом — после долгих поисков — получил данные о нем из архива Шелленберга; Вальтер занимался этим военным в сорок третьем году, накануне антиправительственного выступления генерала Фарелла и полковника Перона в Аргентине. Как ни странно, вполне перспективный командир был отведен Гиммлером, несмотря на протесты Шелленберга, — тот умел защищать тех, в будущее кого он верил.
Проклиная таинственную пересекаемость архивных документов, их подчас взаимоисключающую категоричность, молчаливую сокровенную значимость, Мюллер поднял данные абвера, — те работали по Латинской Америке очень тонко, материалов своих старались не отдавать ни НСДАП, ни, тем более, РСХА. При Канарисе это удавалось, а после ареста адмирала на все его документы наложил руку Вальтер. («Пострел везде успел», — с неожиданной для него самого ласковостью подумал Мюллер о своем сопернике, томящемся у британцев. Он чувствовал, как ему недоставало Шелленберга; куда как сподручнее работать, опровергая мнение самого ближнего, труднее всего раскручивать дело в вакууме. «Если бы он был рядом, мы бы в пять раз быстрее решили то, что нам предстоит. Надо сделать все, чтобы как можно скорее его вызволить, получить у него всю ту информацию, что он хранит в голове, — это надежнее любого сейфа, — а уж потом нейтрализовать».)
Как раз здесь, в материалах абвера, Мюллер и натолкнулся на один документ, который поначалу промахнул, не задерживаясь толком на машинописных строчках. Лишь при повторном чтении он подчеркнул фразу: «В конце двадцатых годов молодой Альфредо Стресснер был прикомандирован парагвайским генеральным штабом к военному советнику капитану Рэму, когда тот, по приглашению боливийского правительства, руководил созданием регулярной армии. Стресснер был рекомендован герою первой мировой войны Эрнсту Рэму преподавателем высшей военной школы в Рио-де-Жанейро Куртом Штранебахом; в 1936 году Штранебах подал заявление о приеме в члены НСДАП, но принят не был».
Это удивило Мюллера. Семь дней он копался в архивах, посадил за эту же работу Шольца и, наконец, обнаружил то, что искал: на заявлении Штранебаха стояла резолюция рейхсляйтера Боле: «В приеме отказать, соблюдая высшую форму корректности. Разъяснить, что сейчас — по указанию фюрера — прием в НСДАП временно ограничен; к обсуждению его ходатайства вернемся через год. Однако, если он обратится через год, в приеме так же — под благовидным предлогом — отказать, ибо Штранебах скомпрометирован дружескими связями с врагом нации Эрнстом Рэмом, когда тот работал в Латинской Америке».