Экспедиция в Лунные Горы
Шрифт:
Две тысячи КАВов, которыми руководили шестьдесят два английский офицера, разбили лагерь в Понде, деревне находящейся в шести милях к югу от Дар-эс-Салама, и в четырех милях за линией траншей, которые протянулись вокруг города от побережья на северо-западе до побережья на юго-востоке. Глиняные хижины Понде утонули в море палаток цвета хаки и жители — меньше ста пятидесяти узарамо — против своей воли превратились в слуг и носильщиков. Главным образом они справлялись со своим позором напиваясь пьяными в стельку; убегали, если могли, или, иногда, кончали с
Возможно единственным если не счастливым, то, по меньшей мере удовлетворенным жителем деревни был человек, варивший помбе, африканское пиво. Он поставил свою лачугу за рощей мангровых деревьев и продавал в ней теплый, но удивительно приятный напиток. Место в тени уставили столами и стульями, и на свет появилась обильно посещаемая москитами таверна с вывесками: Аскари вход запрещен. Только офицеры и штатские.
В одиннадцать часов утра человек, который считал себя Ричардом Фрэнсисом Бёртоном, сидел в одиночестве за одним из столов. Сегодня было не так ужасающе влажно, как обычно, температура поднялась, небо стало каким-то слезоточиво-белым. В воздухе кружилось множество мух.
Он отказался от помбе — слишком рано — и вместо этого заказал кружку чаю, которая, дымясь, стояла перед ним. Его левое предплечье было забинтовано: глубокая рана, скрытая под одеждой, была зашита семью стежками, а полностью заросшее бородой лицо пересекали шрамы и порезы. Еще одна глубокая рваная рана, покрытая коркой запекшейся крови, прорезывала правую бровь.
Он опустил четыре кубика сахара в чай и начал размешивать, в упор глядя на кружащуюся жидкость.
Его руки тряслись.
— Вот ты где! — раздалось громкое восклицание. — Пьешь. Пора ехать.
Он поднял глаза и обнаружил рядом с собой Берти Уэллса. Военный корреспондент, при полном свете выглядевший намного ниже и толще, опирался на костыли; его правое бедро было в лубке.
— Привет, старина, — сказал Бёртон. — Садись, в ногах правды нет. Как нога?
Уэллс остался стоять.
— Так же сломана как вчера и позавчера. Знаешь, я сломал эту же чертову ногу, когда мне было семь. И ты тогда еще был жив.
— Я и сейчас жив. Ехать куда?
— На гребень, оттуда можно увидеть бомбардировку. Корабли будут здесь через час.
— А ты сможешь? Идти?
Уэллс согнал москита с шеи. —
Ныне я очень опытный хромой. Не сделаешь ли мне одолжение, сэр Ричард? Следующий раз, когда я буду напыщенно вещать о невозможности прямого попадания, быть может ты ударишь меня прямо в челюсть и вытащишь оттуда?
— Я буду более чем счастлив сделать это. Даже ретроспективно.
— Должен сказать, что я искренне наслаждаюсь иронией события.
— Иронией?
— Да. Ты сказал, что не можешь быть в земле живых, и, спустя мгновение, почти ушел из нее.
— А, да. Следующий раз надо выбирать слова поосторожнее. Мне не слишком понравилось попасть под бомбежку и оказаться похороненным заживо. И, пожалуйста, не говори больше
Они вышли из импровизированной таверны, медленно прошли через море палаток, миновали пустоглазых узколицых солдат и направились к северной границе лагеря.
Воздух пах потом — и кое-чем похуже.
— Взгляни на них, — сказал Уэллс. — Ты когда-нибудь видел такую разнородную толпу солдат? Их набрали в Британской Южной Африке, Австралии и Индии, из разношерстых остатков нашей Европейской Армии, а также из самых разных племен Восточной и Центральной Африки.
— Они не выглядят сильно счастливыми.
— Здесь не самая приятная местность, и ты это знаешь лучше любого другого. Дизентерия, малярия, мухи цеце, москиты, песчаные блохи — большинство белых мгновенно заболевает и никогда не выздоравливает. А африканцы спят и видят, как бы дезертировать. Здесь должно быть вдвое больше солдат, чем ты видишь.
Они прошли мимо загона для волов. Одно из животных недавно умерло, его туша уже воняла и начала распухать.
— Что у тебя за дела с маками? — спросил Уэллс. — Я видел, как ты вытащил лепесток из кармана прямо перед тем, как в нас попали, а сейчас ты пришпилил еще один, свежий, к лацкану.
— Я думаю... ну, мне кажется... как бы это сказать... этот цветок для меня что-то должен значить.
— Я считаю, что он символизирует сон — или смерть, — ответил Уэллс.
— Нет, — сказал Бёртон. — Что-то другое, но непонятно что.
— То есть у тебя по-прежнему что-то не то с памятью, а? Я-то надеялся, что она вернулась. Представь себе, все эти дни я просто сгорал от любопытства. У меня столько вопросов...
— Какие-то отдельные клочки, — ответил Бёртон. — Очень странное чувство. Я чувствую себя так, как если бы меня разобрали на части. Я готов ответить на твои вопросы, но если тебе удастся от меня что-то узнать, пожалуйста, держи при себе.
— Выбор не велик. Если я захочу опубликовать, что ты жив, редактор рассмеется, меня ветром выдует из здания газеты и унесет прямо в европейское Сопротивление, из которого я никогда не выберусь. — Он тряхнул головой, закашлялся и сплюнул. — Чертовы мухи! Всегда вокруг. Стоит мне открыть рот, как они уже лезут в него. — Он приветствовал прошедшего мимо офицера, потом сказал. — Так что произошло? Какой-то каприз природы подарил тебе бессмертие? Ты имитировал собственную смерть в 1890-ом?
— Нет. У меня создалось впечатление, что я отправился сюда прямо из 1863.
— Что? Ты шагнул сюда из 1863? Когда я еще не родился? Как?
— Не знаю.
— Хорошо. А зачем?
— Тоже не знаю. Я даже не уверен, какое сейчас будущее.
— Какое будущее? Что, черт побери, ты имеешь в виду?
— Не знаю, но чувствую — почти уверен, — что альтернативное.
Уэллс тряхнул головой.
— Бог мой. Невозможность на невозможности сидит и невозможностью погоняет. Тем не менее ты здесь.