Экстрим для мажора
Шрифт:
– Да, парень, чудом ты выскользнул. Могло свернуть шею, - посочувствовали другие.
Прибежал обеспокоенный бригадир и приказал Платону отойти в сторонку.
– Да я всё понял, - возразил парень.
– Нет уж. За тебя, бестолкового, в тюрьму садиться?
Потащили без него. Он шёл следом; однако вскоре не выдержал и подлез под провисший кабель. Лобов увидел, но ничего не сказал, только не отводил взгляда, контролируя. Дальше пёрли без заминок.
Попрощавшись с монтажниками, Лобов
– Сядем на ленту, чёрт с ним. А то на эдакий Эльбрус разве взберёшься. Да и времени сколь потеряли. Эх, некстати на качаровцев напоролись.
"Где логика?
– разумеется, Платон вслух не стал его упрекать.
– Сам же и ринулся к ним".
Сели на ленту меж кучками угля и поехали вверх. Лобов, устроившийся метра на три впереди, оглянулся, посветил лампой.
– Ты не дремли там, смотри в оба, - строго предупредил.
– А то в бункер угодишь.
– И что тогда?
– Тогда первый твой день станет последним.
Продолжая оглядываться и посвечивая фонарём, Лобов выдал ещё несколько указивок, которые Платону на курсах не сообщали, ибо они относились к необсуждаемому: как себя вести в случае грубых нарушений. Вроде езды на лентах. Но потом внезапно, на полуслове, смолк. И Платон понял из-за чего. На ходках кто-то сидел. Недвижимый, с запрокинутой головой. Лобов спрыгнул с ленты, подскочил к этому человеку и посветил на лицо. Платон, спрыгнувший следом, тотчас узнал: то был шахтёр, над которым посмеивались перед спуском в шахту.
– Терёха, что с тобой?
– Прихватило, - пробормотал шахтёр.
Лобов снял с него каску, расстегнул ворот куртки.
– Крепись, Терёха. Пить хочешь? Попей, - к счастью, у него в баклажке ещё осталось немного газировки.
– Вот так! Щас мы тебя на свежую струю вытащим. Давай потихонечку.
Придерживая Терёху, добрались до сбойки и вышли на другой штрек. Дунул свежий ветерок. Вверху горел светильник, освещая площадку с лебёдкой и вагонетками. Добрались туда и усадили Терёху на деревянные мостки. Лобов скинул с себя всё лишнее и убежал за помощью.
Платон остался с больным. Он не знал, что делать, и, боясь бездействия, намочил платок в сточной воде, приложил ко лбу притихшего шахтёра. Тот открыл глаза, слабо улыбнулся.
– Теперь я в шахту больше не ходок. А ведь уже тридцать лет под землёй провёл. В три раза срок перевыполнил.
– Вновь опустил веки.
Платон после его слов ясно ощутил эту непробиваемую, полукилометровую толщу земли, отделявшую их от поверхности. Всякие дурные мысли лезли в голову. А вдруг этот человек сейчас, при нём, начнёт задыхаться в агонии? А вдруг Лобов, в сумасшедшей спешке, сломал себе шею и сам лежит, нуждаясь в помощи? Хоть бы кто-нибудь подошёл! Ни души...
Лишь минут через пятнадцать с той стороны, куда убежал Лобов, донеслось громыхание. Подъехал электровоз.
–
Втроём, с помощью машиниста, осторожно посадили больного в кабину. Машина уехала.
– Саша, так это ты шутил тогда? про него?
– спросил Платон.
– Почему ж шутил, - Лобов усмехнулся.
– Терёха на самом деле жадный и ленивый. Все знают. Но разве плохому человеку помогать не надо?
– Да нет... почему же.
– Ну, прохлаждаться некогда, - навешивая амуницию, сказал Лобов.
– Нам ещё на пятый участок.
И опять, чуть ли не бегом, приударили по шахте. Со светлого, прохладного электровозного штрека свернули и проникли в мокрую, вонявшую плесенью и гнилью, выработку.
– Так скорее доберёмся, - пояснил Лобов.
– Правда, тут давно никто не хаживал. Ну, будем живы, не помрём!
Он опять убежал вперед и, когда вломился в очередные двери, на кровле что-то треснуло и перед самым носом Платона бухнулась порядочная глыба. Лобов мигом обернулся, посветил на подопечного.
– Ты как?
– Вроде ничего, - пробормотал Платон. Коленки у него подрагивали.
Лобов направил луч вверх на кровлю.
– Крепление, вишь, подгнило, - виновато оправдался он.
– Давно не меняли. Брошенная сбойка.
Платон, хотя ещё не совсем оправился от испуга, посмотрел на глыбу породы у ног и через силу улыбнулся.
– Шестнадцать тонн будет?
– Да нет, ты что! От силы полтонны, - утешил командир.
– Так идём дальше или что?
– Не стоять же тут.
– Платон обошёл глыбу.
Далее, за сбойкой, стало сухо и добротно. Впереди послышалось шуршание ленточного конвейера. А вот он и сам: лента широкая, быстрая, и угля на ней - до краёв.
– Из лавы, - всё ещё виноватым голосом пояснил Лобов.
– Комбайн рубит.
– А почему на участке гребут лопатой?
– спросил Платон, вспомнив двух чёрных атлетов.
– Пласт не тот. Не везде комбайн приспособишь, - прежним убеждённым тоном объяснил Лобов.
– Человек - самый универсальный механизм. Бывает, и комбайны приходится откапывать - лопатой.
Ещё через одни двери, сотые в этот день, прошли к головной части конвейера. Натужно гудел двигатель, уголь с грохотом сыпался в чёрную пасть бункера, куда Платон, к счастью, не попал. Зловеще клубилась пыль. Лобов с ходу, без передышки, стал осматривать аппаратуру и делать малопонятные вещи. Платон уже не лез к нему, чувствовал - не до него наладчику. Он впервые ощутил, как-то вдруг, сразу, что сильно устал от беспрерывной беготни, и сейчас с удовольствием присел бы - хоть куда, хоть прямо на мостки, покрытые толстым слоем пыли, но продолжал стоять, молча наблюдая за наставником. Показалось странным, что Лобов гордится своей профессией. "Во всех дырах побывали, самые грязные места - наши. Что же в ней творческого?" - вяло подумал Платон.