Экватор. Черный цвет & Белый цвет
Шрифт:
— Но это же и твой шанс, — удивился Журавлев. — А ты остаешься.
Ну, как ему объяснить? Вроде бы, все он знает про меня и Маргарет. И вместе со мной ввязался в неравное сражение с охранниками. Когда нас везли в этой передвижной железной коробке. Все говорило о том, что ему можно доверять, безусловно, можно. И, в то же время, не хотел я раскрывать ему свои планы. Я не знал, почему мне этого так не хочется. Просто полагался на свою интуицию.
— Сережа, послушай, у меня есть очень серьезные мотивы не лететь, — я попытался обойтись без долгих объяснений.
Он шмыгнул носом и дурацки поджал губы. «Совсем, как Мурзилка,» — я вспомнил про себя его первое место работы. А он, сменив глупую гримасу на нагловатую
— Андрей Иваныч, у меня есть тоже очень серьезные мотивы не лететь.
Я не стал спрашивать, какие. Просто поверил ему на слово. Мне казалось, он все еще мечтает о гениальном репортаже из Африки, тем более, оказавшись в гуще событий. Но я даже представить себе не мог, насколько иными были мотивы у этого человека. Он остался стоять рядом, на металлической взлетке, глядя, как самолет разворачивается против ветра.
Костры все еще горели. Большая часть боевиков спала на теплой земле. Ее поверхность вокруг затухающих костров была усеяна черными силуэтами. Совсем, как поле боя павшими героями. Когда пронзительно засвистели реактивные двигатели, силуэты задвигались, закопошились и стали потихоньку подбираться к самой кромке взлетной полосы. Мощный «Ил» развернулся и неторопливо двинулся к дальнему концу металлической дорожки. Концы его крыльев мягко, почти незаметно, пружинили всякий раз, когда шасси попадали на неаккуратный стык шестигранных пластин. В конце полосы самолет развернулся и замер. Обычно в этот момент пилот запрашивает диспетчера о разрешении на взлет. Но здесь спрашивать было не у кого. Я знал, о чем думает Плиев. Наверняка, он молится про себя о том, чтобы шасси самолета успели оторваться от земли до того, как закончится под ней этот металл. Об этом думал и я сам. Но не я один.
Я посмотрел по сторонам и заметил, что уже все боевики поднялись со своих мест и, как один, глядят на «Ил». Они были такие разные. Одни совсем еще дети. Другие беспокойные подростки. Третьи, набрасывая себе век наркотиками и алкоголем, походили на стариков. Но сейчас у всех этих людей на лицах было одно и то же выражение напряженного ожидания. Взлетит? Не взлетит?
То, что самолет разгоняется, я заметил, когда он достиг уже середины полосы. Свист и гул стремительно приближались к нам. Некоторые рэбелы инстинктивно прикрыли лица руками. Но с места не сдвинулись. Продолжали стоять возле взлетки. Только Сергей, повинуясь неведомым позывам, присел на корточки в тот момент, когда «Ил» промчал мимо него.
До края полосы осталось метров сто. Девяносто. Восемьдесят. Передняя стойка уже зависла над полосой. А задние сейчас окажутся как раз на участке, который укладывали повстанцы. Шестьдесят метров осталось. Все, не успеет. Или успеет? Пятьдесят. Нос самолета резко задрался вверх. Если он соскочит на грунт, машине конец. И людям в ней тоже. Тридцать метров! Двадцать! Десять!!!
И в этот миг я заметил, что между шасси и землей есть просвет! Сразу его было не разглядеть. Колеса сливались с темным металлическим фоном. Машина тяжело, с сомнением, поднялась вверх. Набрав примерно километр высоты, «Ильюшин» развернулся и сделал круг над аэродромом. Толпа черных повстанцев истошно и радостно завопила. Самые младшие из боевиков — по возрасту, конечно, — выскочили на полосу и принялись выплясывать на ней, выделывая ногами невероятные кренделя, неведомые балетмейстерам. А кое-кто стал даже от нахлынувших эмоций тузить друг друга. Каждый по-своему переживал восторг. Удивительный восторг, с примесью чувства победы, к которой имели отношение все до одного, собравшиеся на этом клочке земли.
Я тоже кричал. И аплодировал. И плакал. Клянусь, в этот момент мне очень хотелось стать по стойке «смирно» и, вздернув подбородок вверх, поднести правую руку к козырьку. Но, — «к пустой голове руку не прикладывают!» — не было у меня фуражки с козырьком. И никогда уже не будет. Самолет медленно
Только Сергей молча сидел на корточках и, тихо улыбаясь, глядел, как крылатый силуэт медленно уходит на восток. а затем, поменяв курс, постепенно растворяется в багровых лучах восходящего солнца.
ГЛАВА 37 — ЛИБЕРИЯ, МОНРОВИЯ, ИЮЛЬ 2003. РЕКА СВЯТОГО ПАВЛА
— Вот она, Монровия!
Сергей необычайно возбудился, как только зеленая грузовая «тойота» подъехала к реке Святого Павла. Я неторопливо вылез из кабины, где занимал почетное место рядом с водителем. Журавлев выпрыгнул из кузова. У него в руках была видеокамера. Вот уже несколько часов он сидел в кузове и снимал всех, кто нам попадался по дороге. Боевиков, беженцев, пленных. Сожженные деревни были похожи одна на другую, но Сергей всякий раз просил нас остановиться возле развалин, чем значительно осложнял продвижение к линии фронта. Он просил дать ему на съемки ровно минуточку. Затем исчезал в развалинах на добрые полчаса. Когда он появлялся, мы снова трогались, но, завидев очередные руины, тормозили. Процесс невероятно раздражал водителя, и он страшно ругался на языке мандинго. А я, не зная ни одного слова на мандинго, повторял ругательства на русском. Получался синхронный перевод. Но журналист не обращал на нас внимания.
Вот уже месяц мы двигались от Ганты к Монровии. Маршрут был запутанным и утомительным. Сергей сумел упросить Симбу найти ему камеру и кассеты. Тот откликнулся с пониманием, и вскоре Журавлеву принесли четыре камеры на выбор. У одной был разбит объектив. Другая была нестандартного формата, и ни одна кассета к ней не подходила. На видоискателе третьей брезгливый журналист обнаружил густое красное пятно загадочного происхождения и поэтому отказался даже брать ее в руки. Четвертая работала с равномерным жужжанием, как электрическая бритва, но Сергей, осмотрев ее, сказал, что снимать можно. Вот этим занятием он и развлекал себя в походе на Монровию. А что было делать мне? Только ругать себя, сетовать на собственную глупость и лечить малярию с помощью виски.
— Это Монровия, Иваныч! — запрыгал по берегу реки Святого Павла репортер. — До центра километров десять, не больше!
Где-то невдалеке ухнул разрыв минометной мины. Над рекой поднялся фонтан грязной воды. Чернокожий водитель махнул нам рукой и развернулся в сторону одноэтажных построек на берегу. За ними находился лагерь повстанцев. Дожидаться, пока мы добежим до машины, парень не стал. Рассудил, видимо, что своя жизнь дороже.
Мы добежали до ближайшего дома, утопая по колено в мягком мусоре, который за месяц осады накопился вокруг позиций боевиков. А, может быть, здесь и раньше была свалка. Она прекрасно простреливалась с того берега. Там, все еще надеясь на перелом в войне, держали оборону правительственные войска. Стрелять солдаты Тейлора умели не лучше наших новых друзей. Вторая мина, выпущенная по нашей машине, снова разорвалась в реке. Мы залегли за каменным забором возле незнакомого дома и осматривали мост, который собирались штурмовать боевики.
— Сегодня девятнадцатое июля, — сказал Сергей, наблюдая за суетой вооруженных людей на противоположной конце моста.
— Ну и что? — ответил я механически.
— Нет, ничего. Ровно месяц назад мы разгрузили твой «борт».
— Я бы попросил..., — начал я было возмущаться, вспомнив, как Журавлев ухитрился прятаться во время разгрузки, но потом махнул рукой. — А!
— Хорошо бы отметить! — мечтательно сказал он.
— Это, Сережа, уже алкоголизм. Мы каждый день что-нибудь отмечаем. Или боремся с малярией. А что, собственно, есть отмечать?