Экзамен

Кортасар Хулио

а, да что я надоедаю тебе своими россказнями.

– Давай, давай, – сказал Андрес. – А потом я расскажу тебе свои приключения.

– Одна женщина разрыдалась. Че, такое творилось, не поверишь. Ее так сдавили, она не могла выпростать руки и стоит смотрит на меня, а сама плачет, слезы катятся по лицу, размывают косметику, такие, знаешь, потеки из краски, просто ужас. Стоит, не может двинуться, представляешь. И плачет. Я не мог оторвать глаз от ее лица, а она не могла перестать плакать. Наверное, так бывает в тюрьме или в больнице. Но там, по крайней мере,

ты можешь отвернуться к стенке и не видеть, или чтобы тебя не видели.

– И так – двадцать минут, – сказал Хуан. – Не пожелаю тебе такого, старик. И вдруг мы почувствовали: над нами земля. Не знаю, как объяснить, но в подземке, в туннеле, для тебя не важно, на какой ты глубине, движение снимает это ощущение. Но когда движение прекращается, тебя начинает душить. И ты смотришь на потолок вагона и понимаешь, что у тебя над головой – земля, метры, метры. Из меня, старик, шахтер был бы очень плохой: геофобия, с твоего позволения, назову это так.

– Славное словечко, – сказал Андрес. – Растягивается, как жевательная резинка.

«Тихо» (голос смотрителя) —

«Не дают работать» —

– Это вы – мне? – спросил Андрес.

– Это я всем, – сказал смотритель. – Черт возьми, какие мы обидчивые. Разве не видите, что мы готовим списки?

– По правде говоря, – сказал Андрес, – списки вижу, а вас нет.

– Не разговаривай с ними, – прервал его репортер. Достал удостоверение и сунул под нос смотрителю, стоявшему к нему ближе. – Это видите? Будете цепляться, тисну заметочку в газете, обоим не поздоровится. – Он подмигнул Хуану. – Я там человек влиятельный, че, и злоупотреблений не потерплю.

– Никто не злоупотребляет, – сказал смотритель. – Только говорите потише. Войдите, сеньор, в наше положение, на нас – ответственность.

– Абсолютно никакой, – сказал Хуан. – Вы к нам не имеете никакого отношения. Пусть придет секретарь Факультета или кто-нибудь из профессоров.

– Че, не затевайте, – сказал студент, делавший записи. – Сперва сдадим экзамен, а потом уж будем протестовать.

– Вы ведь Хуарес, верно? – спросил Хуан, поднимаясь на ноги.

– Нет, я Мигелетти.

«Ловко он выведал имя у этого заморыша», – подумал репортер.

– Ах, так вы Мигелетти. И сдаете экзамен вместе с нами, не так ли?

– Так, если только его не отменят. По-моему, там нет ни одного профессора.

– Ах, так вы прекрасно обо всем осведомлены, – есть профессора или их нет.

– Че, кончай, – сказал Мигелетти. – Если тебе не нравится, зачем пришел на экзамен? Остался бы на улице, че.

Андрес схватил Хуана за руку и потянул к Кларе. «А здорово он ему ответил, – подумал Андрес с холодной злостью. – Мы всегда там, где нам не следует быть». Хуан с вожделением глядел в сторону Мигелетти, но Клара заставила его сесть и тихо, так, чтобы другие не слышали, укоряла. Девушки, которые только что слушали разговор и смеялись, повернулись спиною к столу и подошли ближе. Две из них, похоже, были близнецами, а на третью, рыженькую, репортер тут же положил глаз.

– Он, конечно, дурак, – сказала одна из близняшек тихо, –

но он прав – профессоров-то действительно нет. Уже время, а их – ни одного. На ваших часах – сколько?

– Без двадцати восемь, – сказал репортер. – Вы из тех, кто готовится блеснуть у экзаменационного стола?

– Вот именно, – сказала рыженькая. – Я думаю, все мы здесь сдаем один и тот же экзамен. И другого стола, кроме этого, не будет.

– А если будет? – сказала близняшка, сморкаясь и украдкой оглядев платок. Дверь на галерею снова заскрипела, но на этот раз вместе с запахом вошел служащий из бухгалтерии в костюме цвета электрик. Бросил невыразительный взгляд на собравшихся и углубился в долгое перешептывание со смотрителями. Свет на галерее погас, потом снова зажегся, замигал, потускнел.

– Будет экзамен? – спросила рыженькая. Служащий вскинул руки кверху, словно на него нападали, и замахал ими, будто расчищал стекло. И бодрым шагом удалился, видно было, как он вошел в приемную деканата. Свет в приемной зажегся, и служащий затворил за собой дверь.

– Я тут задыхаюсь, – сказала Клара. – Пойду пройдусь по галерее.

– Тебя не пустят туда, – сказала рыженькая.

Андрес поглядел на Хуана, который что-то писал в записной книжке. Андрес встал и пошел вместе с Кларой к двери, придержал дверь и пропустил Клару вперед. Они молча пошли по галерее, Андрес тронул дверь одной аудитории и убедился, что она заперта.

– Здесь пахнет еще хуже, – сказал он. – Чем дальше, тем невыносимее становится, но и мы, наверное, приспосабливаемся. Странно, что с каждым днем нас это все больше раздражает.

– Вполне может статься, как ни странно, что к каким-то вещам мы не приспосабливаемся, – сказала Клара. – Дай мне, пожалуйста, руку.

Так, словно в руке у него была сама ее жизнь, он осторожно поддержал Клару, которая не решалась идти дальше.

– Ты холодная как лед, – сказал он. – Плохо себя чувствуешь?

– Нервы. Никак не совладаю с собой.

Он изо всех сил старался, чтобы она не заметила, как дрожат его руки. Ему вспомнился их ночной поход и как потом, уже вдали от нее, он сравнивал все это —

– немного, пожалуй, разочарованный —

с движением сонатной темы, которая возникает и нарастает, – потом, после концерта, на площади под деревьями, – и ничто, даже лишний звук не способен испортить ее красоты —

Но сейчас она была тут, он чувствовал ее руку в своей руке. Звук – вещь необходимая, плоть любой недостижимой мысли.

– Все чересчур затянулось, – сказала Клара. – Странно, что столько всего навалилось на нас сразу. Вчера вечером я слишком много ходила, слишком много всего видела во сне, сегодня слишком много ела, концерт тоже был слишком, и уж совсем слишком – переживания в метро, когда пса столкнули на рельсы, когда —

– Значит, пса столкнули.

– Это было мерзко. Он у меня до сих пор перед глазами.

– Да, такие вещи потом долго стоят в глазах, – сказал Андрес. – Мы такие мягкие. Я не знаю, известно ли тебе, что чувствующие пластины – из желатина.