Экзегеза

Дик Филип Киндред

Ковбойские песни тогда были моей любовью. Кстати, музыка всегда играла в моей жизни главную роль. Но в те дни — а тогда мне было шесть — я носил ковбойский костюм и слушал ковбойские песни по радио. Это, и еще комиксы составляли тогда весь мой мир.

Странно, что ребенок растущий во время Великой депрессии мог совершенно ничего не знать о ней. Я никогда не слышал это слово. Конечно, я знал, что у моей матери все время не было денег, но я никогда не переносил это знание на окружающий мир. Мне казалось, что эта бесцветность общества вокруг меня — городских улиц и домов — является результатом того, что все автомобили черные. Движение транспорта выглядело как огромная бесконечная похоронная процессия.

Но были у нас и развлечения. Зимой 1934 года моя мать взяла меня в Вашингтон. И я, наконец, увидел, что такое действительно плохая погода… но мне

она понравилась. У нас были коньки зимой и ролики летом. В Вашингтоне лето — это такой ужас, что его нельзя выразить словами. Я думаю, этот ужас извратил мой разум — извратил его вместе с тем фактом, что нам было не где жить. Мы жили у друзей. Почти два года. Мне было не очень хорошо (а какой семилетка скажет, что ему было хорошо?) и поэтому меня отправили в специальную школу для «трудных» детей. Я был «трудным» в том смысле, что я боялся есть. Обычная школа не могла со мной справиться — я худел с каждым днем, и никогда не ел ни горошины, когда все остальные ели. Тем не менее, мой литературный талант начал проявлять себя в виде поэзии. Я написал свое первое стихотворение:

Маленькую птичку видел я

На дереве сидящую.

Маленькую птичку видел я

На меня глядящую.

Потом я посмотрел на кошку,

Подождал немножко.

Птички не было уже.

Птичку съела кошка.

^[211]

Это стихотворение было радостно принято в Родительский день, и мое будущее было предрешено (хотя, конечно, тогда об этом никто не знал). Потом был длительный период, когда я ничего особенного не делал, просто ходил в школу — которую я ненавидел — и занимался своей коллекцией марок (которая все еще у меня), плюс еще делал то, что делают обычно мальчишки — играл в шарики, кэпсы, читал свежие комиксы. Десять центов в неделю, что выдавались мне на карманные расходы, шли сначала на сладости, а потом на комиксы. Комиксы у меня изымали взрослые, в надежде, что этот литературный продукт очень скоро исчезнет. Они не исчезли. И еще были тут эти газетенки, что выходили по воскресеньям и рассказывали о мумиях, оживающих в пещерах, затерянной Атлантиде и Саргассовом море. Эта газетенка называлась «Америкэн уикли». В наши дни эти байки считаются «псевдонаукой», но тогда, в тридцатые, мы верили в них. Я мечтал открыть это Саргассово море и все корабли, что потерялись там: их остовы, возвышающиеся реи и сундуки с пиратским золотом. Сегодня я понимаю, что был обречен на неудачу, поскольку само Саргассово море не существует, или не захватило достаточно испанских пиратских кораблей с золотом. Вот и конец детской мечте.

Где-то в 1939 моя мать взяла меня обратно в Беркли и у нас в доме появились кошки. Мы жили в том районе Беркли, где, в те времена, почти никто не жил. Вокруг копошились мыши вместе с кошками. Мне стало казаться, что кошки составляют необходимую часть любого дома — сегодня еще более уверен в этом (у нас сейчас две, но кот, Уиллис, стоит по крайней мере пятерых обычных котов (я к этому вопросу еще вернусь)).

И, примерно в это же время, я открыл для себя фантастику. Это казалось тогда не очень большой проблемой — мое жадное желание прочесть все книжки о стране Оз. Библиотекари мне говорили, что у них в библиотеках «не хранится столько фантастических книжек», они считали, что книги о стране Оз приведут ребенка в мир фантазий и помешают ему хорошо адаптироваться к «реальному» миру. Но на самом деле, мой интерес к книгам про волшебную страну Оз был началом моего увлечения фэнтези и, в конечном итоге, научной фантастикой.

Мне было двенадцать, когда я впервые прочитал научно-фантастический журнал… он, по-моему, назывался «Стирринг сай-енс сториз» и вышло всего четыре номера. Редактором был Дон Уоллхайм, который позже (в 1954) купил мой первый роман… и потом еще несколько. Я нашел этот журнал случайно; я искал научно-популярный журнал. Я был удивлен —

истории о науке? Я сразу же увидел эту магию, которую раньше находил в сказках — но эта магия теперь была связана не с волшебными палочками, а с наукой, эти истории происходили в будущем, где, как мы знаем, наука будет играть все большую и большую роль в нашей жизни. Это время пришло, но я не очень-то этому рад. В любом случае, я считал, что магия — это наука, а наука (будущего) равна магии. Я все еще так считаю, и наша идея тогда (мне было двенадцать, помните?), что наука будет играть все большую роль в нашей жизни — была верной, к лучшему или худшему. Я считаю, что наука в будущем поможет нам. Но я также считаю, что по большому счету эта наука грозит нам опасностью, со всеми этими водородными бомбами. Но наука спасла больше жизней, чем отняла; нужно помнить об этом.

В старших классах я немного подрабатывал в магазине грампластинок, я подметал, чистил, вытирал, но никогда, никогда не разговаривал с клиентами. Вот где проявилась моя давняя любовь к музыке, и я продолжал изучать огромную музыкальную карту, на которой еще были белые пятна; к пятнадцати годам я мог сразу определить любую симфонию или оперу, любую классическую мелодию, которую мне отстукивали или насвистывали. И, поэтому, меня повысили до клерка первого класса. Музыка — и грампластинки — стали всей моей жизнью; я планировал сделать эту работу делом всей своей жизни. Я бы рос по послужной лестнице, шаг за шагом, и, в конечном итоге, я стал бы менеджером магазина грампластинок, а потом — его владельцем. Я позабыл о фантастике; я даже ее больше не читал. Как и радиошоу «Джек Армстронг, суперамериканец!», научная фантастика осталась там, где положено быть увлечению детства. Но мне все еще хотелось писать, и я написал несколько коротких вещей, которые надеялся продать в журнал «Нью-Йоркер» (я никогда не смог этого сделать). Постепенно я перечитал всю современную классику: Пруст и Паунд, Кафка и Дон Пассос, Паскаль — но здесь мы уже уходим в более старую литературу, мой список мог бы продолжаться до бесконечности. Просто скажем, что я получил все знания о литературе, прочитав все от «Анабазис» до «Улисса». Я получил образование не на фантастике, а на серьезной литературе.

Мое возвращение к нф — к ее написанию — произошло очень странно. Энтони Бушер, самый любимый друг и уважаемый в нф человек, вел музыкальную программу на местном радио, и я слушал эту передачу, поскольку интересовался классической музыкой. Я встретил его однажды — он пришел в тот магазин, где я работал — и у нас был долгий разговор. Я понял, что даже взрослый и серьезный человек, образованный и начитанный, может все равно любить нф. Тони Бушер вошел в мою жизнь и своим появлением изменил весь ее ход.

Тони вел на дому еженедельные курсы для начинающих авторов. Я пошел на них, и Тони подходил ответственно к чтению моих первых жалких попыток. Он никак не отмечал нефантастические работы, но фантастические ему очень нравились; казалось, он даже оценивал их на предмет продажи. Это вынудило меня писать больше и больше фэнтезийных историй и потом перейти к научной фантастике. В октябре 1951 года, когда мне был 21 год^[212], я продал свою первую историю: малюсенький рассказ, в журнал «Фэнтези энд сайенс фикшн», журнал, редактором которого был Тони Бушер. Я начал посылать свои истории и в другие журналы и, в конце концов, «Планет стриз» купил один мой рассказ. В горячке своего успеха я уволился из магазина грампластинок, забыл о своей карьере, и начал писать постоянно, (как я это делал не помню; я работал каждую ночь до четырех утра). Через месяц после того, как я бросил работу, мои рассказы были куплены журналами «Астаундинг» (теперь он называется «Аналог») и «Галакси». Они хорошо платили, и к тому времени я уже знал, что никогда не отступлюсь от карьеры писателя-фантаста.

В 1953 я продал рассказы пятнадцати разным журналам; за один месяц, июнь, одновременно подавалось семнадцать журналов с моими рассказами. Я выдавал один рассказ за другим и они все были куплены. И все равно —

За некоторым исключением большинство этих рассказов были второсортными. Стандарты в начале пятидесятых были низки. Я не знал многих технических деталей, очень важных при написании… проблему точки зрения, например. Но я продавал свои рассказы; я хорошо зарабатывал, и на Уорлконе 1954 меня сразу узнавали и выделяли… я помню кто-то сфотографировал меня вместе с Ван-Вогтом, а кто-то сказал, «Старый и молодой». Но какое пренебрежительное отношение к «молодому»! И сколько потеряла фантастика, когда умер Ван-Вогт!