Эльдорадо. Золото и кокаин
Шрифт:
С некоторым запозданием я понял, что громилы, так ловко скрутившие меня, тоже были не простыми стражниками из числа записавшихся в городскую полицию увальней, а особыми служителями трибунала — фамильярами, известными своей жестокостью в обращении с задержанными. Фамильяров набирали из опытных солдат-наемников, а иногда — из лучших кулачных бойцов, развлекавших народ на ярмарках. Они носили под плащами стальные кирасы и ловко управлялись с дубинками, чьи медные набалдашники были обшиты толстым войлоком. Такой дубинкой можно свалить с ног даже быка, не рискуя проломить ему при этом череп. Святой инквизиции нужны живые подследственные, а не трупы.
— Скажите
Эль Тенебреро надменно покачал головой.
— Узнаешь в надлежащее время. Уведите его.
И меня поволокли вниз по лестнице.
Пока меня тащили через зал, скудно освещенный двумя свечными огарками (один держала шепчущая молитву Тереса, второй — сама сеньора Хуарес), я лихорадочно обдумывал план побега. Единственный шанс на спасение заключался в том, чтобы, оказавшись на улице, попытаться выскользнуть из рук своих стражей и, пользуясь ночной темнотой, скрыться в запутанных переулках. Но фамильяры, опытные в своем ремесле, понимали это не хуже меня. Прежде чем отворить дверь, один из них врезал мне своей дубинкой по спине, несколько повыше поясницы и правее позвоночника. Меня скрутила жестокая судорога, и я, как куль с зерном, повис на руках своих конвоиров.
Смутно помню, как меня, словно бычка на убой, тянули по улице за веревку, обмотанную вокруг запястий. На этот раз мне уже было не до того, чтобы смотреть под ноги, и несколько раз я наступал в вонючие сточные канавы. Идти пришлось не слишком далеко: тюрьма располагалась всего лишь в четырех кварталах от улицы Сан-Себастьян. У ворот тюрьмы фамильяры передали меня тамошней страже, заставив пожилого начальника караула расписаться в какой-то бумаге.
— Доброй ночи, сеньор Диего, — обратился ко мне начальник караула, когда фамильяры, забрав бумагу, удалились прочь. — Вы ведь сын дона Мартина де Алькорон?
— Точно так, — удивленно ответил я.
Седой тюремщик подошел ко мне и принялся распутывать веревку, стягивавшую мои руки.
— А я ведь знавал вашего батюшку, мы вместе сражались под Аусеной!
Битва под Аусеной произошла еще до моего рождения, но отец неоднократно рассказывал о том, как кастильские рыцари славно отделали тогда проклятых мавров.
— Неужели? — пробормотал я. В душе моей вспыхнула надежда — может быть, в память о героическом прошлом, начальник караула найдет способ отпустить меня?
— Мне жаль, что я вынужден так принимать сына своего боевого товарища, но полученные от дона Лусеро указания совершенно недвусмысленны. Святая инквизиция считает вас опаснейшим преступником и настаивает на том, чтобы вы содержались под усиленной охраной. Я очень сожалею, поверьте.
Огонек надежды угас, будто на него выплеснули ведро холодной воды.
— Строго говоря, — продолжал этот достойный сеньор, — у дона Лусеро нет необходимых полномочий, чтобы указывать мне, где должен размещаться узник, который к тому же задержан не светскими, а духовными властями. И я с удовольствием разместил бы вас, сеньор Диего, в своих собственных комнатах, если бы не сопроводительная бумага, подписанная главным судьей...
— Кем? — вырвалось у меня.
Начальник караула наконец справился с последним узлом и отбросил веревку, словно ядовитого гада.
— Главным судьей Саламанки доном Бернардо Гусманом.
За этот вечер мне довелось испытать немало ударов — как в прямом, так и в переносном смысле, — но этот оказался самым тяжелым.
Перед моим мысленным взором промелькнула странная ухмылка, с которой судья нынче
— Судья требует, чтобы вы были помещены в подземный каземат, предназначенный для закоренелых преступников, — горестно вздохнул тюремщик. — К счастью для вас, этот каменный мешок сейчас занят, так что я не смогу исполнить его пожелание. Придется вам отправляться в общую камеру, там, конечно, тоже не сады Альгамбры, но по крайней мере можно прилечь и поспать. В каземате это вряд ли бы вам удалось, там кишмя кишат крысы. Я распоряжусь, чтобы вам дали сухой соломенный тюфяк.
— Вы крайне добры, сеньор, — поклонился я, растирая затекшие запястья.
— Утешайте себя мыслью о том, что вы здесь ненадолго, — сказал добрый старик. — Завтра или послезавтра вас отвезут в Вальядолид.
Он отечески похлопал меня по спине и приказал стражникам отвести меня в камеру.
Глава седьмая. Paraiso terrenal
Paraiso terrenal
Первое, что я почувствовал, спустившись по трапу самолета в аэропорту Ла Чинита в Маракайбо, — это запах тропиков. Жаркий, влажный воздух, напоминающий атмосферу турецкой бани, был пропитан невероятными, ни на что не похожими ароматами. В неправдоподобно синем небе ярко сияло полуденное солнце. Контраст с холодной, заснеженной Москвой, которую я покинул двенадцать часов назад, был так велик, что я даже засомневался, не снится ли мне все это.
Кто-то нетерпеливо подтолкнул меня в спину, и я поспешил к автобусу. Автобус был ярко-желтым, очень нарядным; у передней дверцы стояла невысокая смуглая девушка в красивой кремовой униформе и улыбалась пассажирам, демонстрируя крупные белые зубы.
— Bienvenido a Venezuela! — сказала она мне.
— Muchas gracias, senorita hermosa! — улыбнулся я в ответ.
Ее улыбка на мгновение стала еще шире; удивленно взлетели тонкие черные брови, в глазах мелькнули веселые искорки. В следующую секунду она уже переключилась на идущего за мной пассажира:
— Bienvenido a Venezuela!
— Thanks, — буркнул пассажир по-английски. Это был высокий желчный голландец, сидевший рядом со мной в самолете. Испанского он почти не знал и очень возмущался тем, что таможенные декларации, которые нам раздали в полете, были составлены не на английском.
— Черт знает что, — ворчал он, разглядывая свою декларацию. — Вот что такое «maletas»? Здесь спрашивают: есть ли у меня с собой maletas? Это что, дети? Они хотят знать, путешествую ли я с детьми?
Я объяснил ему, что maletas — это вовсе не дети, а чемоданы, то есть багаж, но после этого он стал смотреть на меня как-то косо.
— Проклятая жара, — прошипел он, протискиваясь в дальний угол автобуса. Он был в длинном черном пальто, вполне пригодном для зимнего Амстердама, но в тропиках смотревшемся дико. Я мысленно похвалил себя за то, что избавился от зимних вещей еще в Шереметьево. Пришлось чуть померзнуть в очереди у трапа, зато теперь в футболке и легких джинсах я чувствовал себя комфортно.
Я путешествовал налегке: в сумке у меня была смена белья, свитер, который я снял еще в самолете, зубная щетка, бритва, фотоаппарат и роман Стивена Кинга «Томминокеры». В багаж я сдал рюкзак с курткой и зимними ботинками, а также спальный мешок. Я не был уверен в том, что он мне понадобится, но наличие спального мешка придавало собранным мною вещам необходимую солидность и основательность.