Элегия мертвых дней
Шрифт:
– Ты должен подарить мне эту картину, – сказал я.
– Она действительно тебе нравится?
– Если не нравилась бы, не просил.
Картина и вправду зачаровывала меня. На ней был изображен весьма прозаический городской
– Она твоя, – с царственным видом изрек Никола. Но, чтобы я немедля не утащил ее, добавил:
– После того, как я ее закончу.
– Разве она нуждается в завершении?
– Посмотри на ограду на переднем плане: я нанес лишь несколько мазков.
Здесь было еще три его работы – только что начатых. Остальные, стоящие у стенки, принадлежали другому художнику – хозяину мастерской. В этой мастерской Никола был временным постояльцем и рисовал лишь тогда, когда хозяин отсутствовал.
Хозяин, как и его постоялец, недавно окончил Художественную академию, собственно, и знакомы мы были именно по академии. Они были совершенно разными людьми, первый – практичный, осторожный и совершеннейшая бездарь, второй – талантливый, необузданный и вертопрах. И все же их связывала странная дружба, может быть, именно потому, что каждый обладал качествами, импонировавшими другому.
– Своим жестом ты просто вынуждаешь меня тряхнуть мошной, – вздохнул я.
– Ну… если у тебя осталась хоть капля совести…
Пиршество состоялось в ближайшей корчме, приглашены были всего две персоны, так как хозяин мастерской отсутствовал. События развивались стремительно, то бишь на голодный желудок, а потому вскоре Никола вытянул свою худющую шею с выпирающим кадыком, мечтательно закрыл глаза и затянул свою любимую песню:
Однозвучно гремит колокольчик…У него был несколько сиплый, но приятный голос, поэтому я не решался подтягивать своим фальшивым козлетоном. Однако, когда кто-то распевает, а ты вынужден только слушать, это начинает надоедать.
– Все же ты должен был подарить мне эту картину, – пробормотал я, воспользовавшись паузой между двумя куплетами.
Никола открыл глаза и бросил на меня недовольный взгляд, точно я нарушил его сновидения:
– Это почему же, если я ее еще не закончил?
– Потому что ты никогда ее не закончишь.
Художник неожиданно встал – он вообще был непредсказуемым человеком – и направился к двери. Через десять минут картина, водруженная на столе, была выставлена для всеобщего обозрения. Пейзаж был выписан вполне современно, что вызвало явное недоумение мирных квартальных пьянчужек. Правда, мы и без того сильно озадачили их своей пирушкой, слишком шумной для двоих, к тому же устроенной в самое неподходящее время, точнее в тот час, когда порядочные люди, благоговейно опрокинув по рюмке ракии, готовятся отобедать
Зато мы вернулись домой к обеду. То есть я хочу сказать – к обеду следующего дня, так что я до сих пор не могу понять, как это мы не потеряли картину, блуждая по пивнушкам. Вполне допускаю, что мы не раз забывали ее, но трактирщики спешили догнать нас и вернуть произведение, боясь, что подобная мазня навсегда останется в заведении.
Итак, пейзаж в конце концов оказался в моей комнате, дабы украсить унылый интерьер.
Спустя некоторое время мою квартиру украсил своим присутствием и сам художник. Неизбежная стыковка практичного бездельника с одаренным пройдохой состоялась-таки. Жизнь с Николой не была для меня обременительной, так как он не засиживался дома; когда он по ночам возвращался – ибо случалось, что он возвращался, – то укладывался спать на кушетке в кухне.
Мы виделись главном образом по утрам, когда я заходил на кухню побриться перед треснувшим зеркалом, висевшим над раковиной. Художник лежал в неудобной позе, как небрежно брошенное тряпье, на короткой кушетке помещалась лишь часть его длинного нескладного тела. Желто-зеленое его лицо напоминало недозревший цитрусовый плод.
– Эх, если бы ты был настолько добр, чтобы привести меня в чувство, – канючил он, едва шевеля потрескавшимися губами, не в силах продрать глаза.
Я обреченно вздыхал и спускался вниз, в погребок, взять две-три бутылки лимонада у хозяина кофейни, македонца. Никола поднимал бутылку с газировкой, цвет которой почти сливался с цветом его лица. Кадык на худой шее начинал дергаться в такт с жадными глотками.
– Ух!.. Теперь я совсем другой человек!.. – бормотал он и тянулся к следующей бутылке.
Что он стал совсем другим человеком, вполне определенно выяснялось из того обстоятельства, что через полчаса, кое-как побрившись, он снова отправлялся в вечную „Трявну". Иногда, в дни полного безволия, составлял ему компанию и я. Если Никола все еще пребывал в состоянии тяжелого алкогольного отравления, типичного после запоя, он шел в кабак, вяло шлепая сбитыми туфлями неопределенного цвета. Если же опьянение было поверхностным, художник поглядывал по сторонам и делал замечания:
– Взгляни-ка вон на ту развалину, торчит, как зуб старика… Посмотришь, какая получится картина…
Или же:
– Обрати внимание на этот дом с балконом, там, на углу… Готовый сюжет.
Он планировал создать серию софийских пейзажей:
– Но не таких, что можно увидеть на выставках: „Памятник Левскому"… „Церковь св. Недели"… Все это вздор. Памятники и церкви годятся только для почтовых открыток… Я тебе нарисую вот такие, чудовищно безобразные улицы. Я буду писать скуку.
– Для чего тебе писать скуку? – интересовался я.
– А для чего было Делакруа писать ад? – отвечал он. – Скука будет пострашнее ада.
– Ад – трагичен…
– Ад – театрален… Ад – выдумка… Трагична скука. Чудовищное безобразие и скука без конца и края…
Когда мы прибывали в „Трявну", Замбо уже заседал там с самыми верными своими адъютантами. В первые часы намечавшейся пьянки компания бывала мрачновата и молчалива. Это позволяло художнику разглагольствовать еще немного о своих творческих планах.