Элемента.N
Шрифт:
— Это был самый тяжёлый год в моей жизни. Так мне казалось тогда. Я не изменил своего мнения и теперь, — сказал Франкин, устало уронив голову на руки и взъерошив свои всегда аккуратно лежащие волосы. — Война там и война здесь. Я жил на два времени, два мира, две работы, две семьи. И я бы рад был остаться в одном из них навсегда, но не мог. В одном мире была женщина, которую я безумно любил, а в другом работа, которая была смыслом моей жизни.
Он встал и, засунув руки в карманы, начал ходить по комнате, разговаривая со своей молчаливой собеседницей.
— Знаешь, Сара,
В тот день, когда ты родилась, я был там, в Варшаве. Ирма была очень слаба, но все схватки она перетерпела молча, как настоящий боец. Всё это время она держала меня за руку, и я обещал ей, что всё будет хорошо. Не знаю, верила ли она, но, когда мучительная боль отступала, она улыбалась, и я был почти счастлив, хотя и волновался за неё.
Когда начались роды, эта старая еврейка меня выгнала, и я мерил шагами кухню, совсем как сейчас, и всё прислушивался. И я слышал его. Клянусь, я слышал, как он заплакал. Но мне сказали ждать, и я ждал. Ждал, когда меня пригласят посмотреть на своего малыша. Но меня не пригласили. Эта повивальная бабка пришла сама и принесла тряпку, в которую завернут мой первенец. Мёртвый и уже холодный. У меня так тряслись руки, что я не мог его взять. Я боялся его уронить, я ещё не осознавал, что ему уже всё равно, что его уже нет.
Вот только что я ждал, когда он родится, и вот его уже нет. Он умер. Если для меня это было таким ударом, как же должна чувствовать себя Ирма? Я должен был быть рядом с ней! Я рванулся к ней, и только тогда бестолковая повитуха сказала, что второй ребёнок жив. И это была ты. Да, Сара, ты! Моя голубоглазая девочка! Ты была такой крошечной! И ты была самым красивым ребёнком в мире! Я держал тебя на руках всего несколько мгновений, а потом Ирма начала приходить в себя, и бабка тебя забрала.
Я плакал на кухне от радости и горя одновременно. Да, мальчик умер, но ты, моя малышка, жива! И я заберу тебя и твою маму отсюда, и мы будем счастливы! Глупец! Я и предположить не мог тогда, что совсем скоро я потеряю и тебя и Ирму. Ирму навсегда. А тебя спустя двадцать пять лет я всё же найду, но только для того, чтобы снова потерять.
Он замолчал и молчал так долго, глядя в одну точку на стене, что я думала, он больше ничего не скажет. Он так изменился за эти годы. Казалось, он прожил не одну, не две, а гораздо больше жизней. Я пыталась посчитать, сколько ему на самом деле лет, но это было невозможно, потому что я не знала, когда он родился. Когда он познакомился с мамой, ему было восемнадцать. Спустя двадцать четыре года, когда мы познакомились с Шейном, им обоим было по двадцать три. К тому дню прошло больше сорока лет, а ему по-прежнему не было и пятидесяти.
Я хотела даже подать голос и спросить его о возрасте, но передумала. А он неожиданно встрепенулся и посмотрел на меня решительно.
— И знаешь, что я сделал, когда потерял тебя второй раз? Да, бросился тебя искать в эту картину. Да, порезался. Да, едва выжил. Но это не всё! Я нашёл способ, как вернуть Феликса!
Наверно, я слишком сильно удивилась, потому что почувствовала, как дёрнулось бесстрастное
— Да, дорогая моя! Я назвал его Феликс, почти как феникс, потому что он воскрес из пепла. Я его воскресил. Помнишь, — и он снова начал мерять шагами комнату, — я говорил, что слышал, как он плакал? Громко, сильно, требовательно. Этот плач не был похож на голос слабого умирающего ребёнка. И все эти годы он стоял у меня в ушах и не давал мне покоя. Я слышал его снова и снова. Я слышал его после того как родилась ты, хотя уже видел его холодного и мёртвого. Холодного, понимаешь, холодного! Он ведь только что родился — как он мог так быстро остыть?
Но в тот момент горе застило мне глаза. Я ничего не понимал, не чувствовал, кроме боли. Но годы прошли, и я решил вернуться в тот день. Я смог, я нашёл в себе силы вернуться. И знаешь, что я узнал? Что меня жестоко обманули. Мой сын не умер. И этот мёртвый младенец был не мой сын. Это был ребёнок девушки, которая рожала одновременно с Ирмой в другой комнате. Бабка решила, что Ирме и одного-то не прокормить, а та роженица была покрепче, только в родах ей не повезло. Ребёнок задохнулся в родовых путях. Но хитрая бабка сделала вид, что его откачала и подсунула ей нашего сына. И всё равно его ждала печальная судьба. Не дожив и до года, он умер от тифа. Он и умер бы. Но я его похитил и вернулся с ним в своё настоящее время.
— Но то, что для Франкина настоящее – для Феликса будущее. Как он смог пройти с ним через межпространственный туман? — подал голос Дэн.
— Ему помогла Клара, — ответила Эмма. — Видел женщину, которая выдаёт себя за мать Феликса?
— Конечно! Она же один из рыцарей Ордена, — подтвердил Дэн.
— Когда-то давно она была Повитухой, то есть Белым Ангелом. Но для Белого Ангела она оказалась настолько жестокой, что её отдали под суд. Но Анастас Ранк уже тогда был очень влиятельным человеком, и очень талантливым психиатром. Он побеседовал с ней несколько раз и сообщил на суде, что она кера, которая рождается одна на миллион, она кера-палач.
— Кера-палач? — не веря собственным ушам, переспросил Дэн.
— Да, и она вырастила Феликса, — подтвердила Эмма. — С той поры как Франкин помог ей на суде, она привязана к нему как цепная собака.
— Не удивительно, что Феликс так замкнут и так одинок. — Дэн поднялся с мягкого кресла, в котором всё это время сидел. — Если бы у меня была мать — палач, я бы, наверно, повесился.
— Зато они у него были. Отец и мать, — Эмма тоже встала. — Нас там, наверно, уже потеряли.
— Ты знаешь, о Франкине как об отце я что-то тоже не очень высокого мнения, — поделился с ней Дэн.
— Я не могу судить. Он был моим отцом, которого у меня никогда не было.
Глава 32. Часовня
— Лия, не знаю, как ты, а я считаю, что к Новому Году твоё дерево нужно украсить, — сказала Беата, заходя в зал с ворохом блестящей мишуры.
— Я не возражаю, — спокойно ответило Дерево.
— А мне кажется, эта мишура слишком грубая, и Дерево нужно украсить тонким «дождиком», тогда оно будет смотреться нарядно, но изысканно, — сказала Агата, входя следом за Беатой и неся в подтверждение своих намерений две скромных плоских упаковки с «дождём».