Елена Прекрасная

Кожевникова Надежда Вадимовна

– А Николай? – спросила после паузы. – Так и не показывается? Непонятно! Ведь у него же дочь растет. – А знаешь, – Варя воодушевилась, – у нас в театре поставили недавно чудный детский спектакль. Придешь с Оксаной?

– Так разве пробьешься? У вас ведь сплошные аншлаги, – Елене не удавалось соскользнуть с ернически-приниженного тона.

– Да перестань, как не стыдно, – Варька ее осадила. – Скажи только когда тебе удобно, и все будет сделано. Бронь, хорошие места. Правда, спектакль прелесть, и детям в радость, и взрослым тоже.

– Я только бы не хотела, – Елена сказала, сдаваясь, –

ну чтобы столкнуться…

– Милая! – воскликнула Варя весело. – Ты что, думаешь, главный режиссер будет так просто по фойе шататься? Тем более и не он на этот раз ставил. А вообще, – произнесла задумчиво, – неплохо было бы столкнуться. Пора!

– Ну нет! – Елена взволновалась, – от этого уволь, пожалуйста.

– Твое право – решать, – Варя надела перчатки. Лицо ее выразило явное облегчение: нашла, значит, как откупиться, и с разговором можно больше не тянуть. – Так я побежала. На этой неделе придете, да?

Елена наблюдала, как пробирается в густой вечерней толпе Варька, с силой тарана устремляется вперед ее мощное тело, и сама себе удивилась: она глядит вслед бывшей подруге с любопытствующей завистью. Это показалось последней каплей. Нет, подумала, в театр к ним ни за что не пойду!..

Но пошла. Нарядила Оксану, в чахлые – Николаевы! – волосенки нацепила пышные банты, сама приоделась на всякий случай, и с билетами в первый ряд в назначенный час они прибыли.

Здание театра было небольшим, одноэтажным, но зато в самом центре Москвы – престиж! А в подчеркнутой скромности зала, тесноте гардероба стиль сказывался – дерзкий, авторитеты былые ниспровергающий. Демократичный, независимый дух молодого коллектива. Недавно еще существовала там традиция: актеры, все без исключения, если не заняты были в спектакле, брали на себя обязанности служителей: билеты проверяли, продавали программки. Такая царила атмосфера: вскоре, правда, традиция эта успела уже превратиться в легенду.

Перед началом спектакля Елена, держа дочь за руку, а точнее, держась за руку дочери, ходила по фойе. На стенах висели фотографии ведущих актеров труппы. Лица серьезные, как бы задумавшиеся и улыбающиеся как бы открыто. Их нелегко теперь было узнать – тех самых, дурно воспитанных, кое-как одетых, голодных, шумных, врывающихся когда-то к Елене в дом и ночами там репетирующих. Удивительно, что им-таки удалось своего добиться! Столько мальчиков и девочек мечтают, рвутся к славе, и вот, значит, кому-то все же везет. Но чем эти так уж сильно от многих и многих отличались? В ту пору, конечно, когда были никто, ничто… Какой глаз надо было иметь, какую зоркость, чтобы суметь в обычной юношеской самоуверенности, тщеславии разглядеть перспективу?

Елена пыталась вспомнить: ну да, шумели, ссорились, бывало, беспорядок дичайший оставляли после себя, но что можно было тогда разобрать, узреть в будущем? Ну да, уставали они как черти. Ночные репетиции, занятия днем в училище, кто-то пытался еще халтурить, на стипендию трудно протянуть. И никто о них не знал, не подозревал даже об их существовании, тогда как они сами уже ни в чем, казалось, не сомневались, уже ощущали себя победителями: разве можно было в тот момент воспринять их заносчивые речи, планы не как бред?

Ну не то что она,

Елена, такой уж трезвостью отличалась, скепсисом, чтобы не поддаться совсем заразительной их возбужденности. Поддавалась… Но в глубине души не верила. От неверия и томилась, а вообще все для нее заслоняло равнодушие, всегдашняя измотанность Николая, в то время как ждала она от него любви.

А он, ну даже, предположим, и любил, постольку, поскольку сил у него для любви оставалось. После дневной работы, ночной работы, хождения по инстанциям, вербовки единомышленников, с противниками споров, после административных тягот и горений творческих, входил, чуть ли не шатаясь, к Елене в комнату, моргал воспаленными глазами, бухался в кровать и засыпал.

А она лежала рядом с открытыми глазами, раздавленная оскорбительным равнодушием, Ну хоть бы что рассказал, так нет, язык у него уже не ворочался. Хоть бы улыбнулся, тоже нет, мрачный, постоянно чем-то неудовлетворенный, отвернувшись к стене, засыпал.

Ей бы следовало перетерпеть? А зачем, а что бы переменилось? С ним было бы просто, если думать, как он, жить, как он, желать того же, что для него было единственно важным. Если бы быть другой совсем женщиной, не похожей ни в чем на нее, Елену.

И тогда… тогда бы она не вцеплялась в руку дочери, гуляя по тесному, забитому публикой фойе, стараясь не глядеть на фотографии, развешанные по стенам, узнавая и не узнавая в них тех, кого знала безвестными.

А Оксана ликовала. От многолюдства, от выпитой в буфете шипучей воды, от предстоящего зрелища: для нее это был редкий праздник.

Она ни разу не видела родного отца, его для нее не существовало… Она просто пришла в театр на детский спектакль. В волосах бант, на ногах новые туфельки. Их провожал папа, и папа должен был встретить их.

Спектакль начался. Елена знала, конечно, что в темном зале со сцены ее никто увидеть не может, актеры вообще зала не видят, видят бездну. В бездне – стоглавое чудище, которое враз может слопать и которое публикой зовут. Публика сидела затаив дыхание, а Елена чувствовала себя так, точно те, на сцене, пристально-пристально ее разглядывают, знают уже о ее тут присутствии, и что с ней рядом невзрачный заморыш – его, Николая, дочь.

Она обняла дочку, точно беря под защиту. Оксана вывернулась из-под руки. «Мама, – сказала громким шепотом, – ты мне мешаешь».

Публика взрывалась хохотом, аплодировала, а Елена сидела как мертвая: что большим было для нее унижением, то, давнее, или то, что теперь переживала? Зачем она согласилась сюда прийти? Разве мало других театров? Она ведь уже забыла Николая, далеко оказалась от свидетельств его успехов, побед, и не надо было бы себя растравлять вероятностями, теперь-то несбыточным мучиться, примеривать иную жизнь как чужое, дорогое платье.

Только занавес опустился и свет еще даже не зажегся, она схватила Оксану и прочь поволокла, хотя та сопротивлялась, хныкала: ей надо было непременно хлопать и хлопать, из первого-то ряда, а ведь Елена знала, что когда спектакль кончается и актеры кланяться выходят, и вот тут они уже вполне зрячие.