Елена
Шрифт:
Слухи о происшедшем достигли Трира одновременно с курьером из Рима. Жители города были вне себя от волнения — все, кроме Вдовствующей Императрицы: за свою жизнь она не раз получала подобные известия. Одной победой больше, одним императором меньше; еще одна сделка между победителями, скрепленная еще одним браком без любви, — все это она видела снова и снова. Разделение сфер влияния, начало новых интриг и заговоров — все это без конца повторялось, следуя своим причудливым законам.
В Трире был объявлен Миланский эдикт, провозглашавший терпимость к христианам.
— К чему такие восторги? — говорила Елена. — Здесь никто не трогал христиан еще во времена моего мужа. Ты, Лактанций, уже не первую неделю ходишь с таким видом, словно тебя посетило божественное видение. Ты же историк, ты должен мыслить веками!
— Как историк, царица, я считаю, что мы живем в неповторимое время.
23
В 312 г. под стенами Рима произошло сражение между армиями Константина и правившего в столице Максенция. В решающий момент Максенций в сопровождении своей гвардии выступил из города, чтобы принять участие в битве. При переходе гвардией Мульвинского моста через Тибр мост обрушился. Император утонул, его войска охватила паника, и сражение закончилось победой Константина. Согласно легенде, перед сражением Константин видел во сне огненный крест на небе и, сочтя это благоприятным знамением, обратился в христианство.
— Я пошутила, Лактанций. Конечно, я знаю, почему это вас всех так волнует. Признаюсь, мне тоже немного не по себе. Особенно из-за этих слухов, будто мой мальчик обратился в христианство. Это правда?
— Не совсем, царица, насколько мы знаем. Но он поручил себя покровительству Христа.
— Ну почему никто никогда не говорит со мной просто и ясно? Неужели я настолько глупа? Я всю жизнь просила только об одном — чтобы на мои простые вопросы мне давали простые ответы, но никогда их не получала. Был в небе крест или нет? Видел его мой сын или нет? Откуда там взялся крест? И если крест был и он его видел, то как он узнал, что этот крест означает? Я не хочу сказать, что много понимаю в знамениях, но, по-моему, это могло предвещать только несчастье. Я прошу лишь об одном — чтобы мне сказали правду. Почему ты не отвечаешь?
Немного помолчав, Лактанций сказал:
— Может быть, потому, что я слишком много читал. Я не тот человек, царица, которому стоит задавать простые вопросы. Ответов на них я не знаю. Есть люди, которые их знают, — они остались на Востоке. Их теперь выпустят из тюрем — тех, кто еще жив. Они смогут тебе ответить, хотя вряд ли так просто и ясно, как тебе хотелось бы. Возможно, все так и было, как говорят. Такие вещи действительно случаются. Каждому из нас временами выпадает возможность избрать истинный путь, и, когда такая возможность предоставляется не простому человеку, а императору, это должно происходить, наверное, особенно эффектно. Мы знаем только одно — император ведет себя так, словно действительно видел знамение. Ты же знаешь, он разрешил Церкви выйти из подполья.
— И встать рядом с Юпитером, Изидой и Венерой Фригийской.
— Христианство — не такая религия, царица. Она не может делить место ни с кем. Став свободной, она победит.
— Тогда, может быть, в гонениях на нее был свой смысл?
— Кровь мучеников — это семя, из которого вырастает Церковь.
— Значит, получается, что вы в любом случае в выигрыше?
— В любом. Нам это обещано, царица.
— Вот всегда этим кончается, Лактанций, когда мы с тобой говорим о религии. Ты никогда не отвечаешь толком на мои вопросы, но у меня часто остается такое чувство, будто ответ был совсем близок и нам надо было всего лишь приложить еще немного усилий, чтобы до него добраться. Сначала все понятно — до какого-то места, и дальше — тоже. Но вот миновать это место никак не получается. Что ж, я уже старая женщина, мне меняться поздно.
Но в эту неповторимую пору весеннего обновления не меняться было невозможно — даже в таком терпимом городе, как Трир, даже такому замкнутому в себе человеку, каким была Елена. Безграничная скука, бравшая начало в мертвом сердце Диоклетиана, пронизавшая и опутавшая паутиной безумия все вокруг, исчезла бесследно, словно кончился некий мор. Из щелей каменной кладки, из вытоптанной догола земли повсюду показывались молодые зеленые ростки с распускавшимися на них листочками. В такое рассветное время, размышлял Лактанций, быть старым — просто счастье. Прожить всю жизнь надеждой, теплившейся вопреки разуму — или, вернее, порожденной только разумом и чувством и никак не вытекающей из жизненного опыта или холодного расчета, — и увидеть, как эта надежда повсюду воплощается в жизнь, приобретая зримые, обыденные формы, — словно вдруг поднимается туман, и мореплаватели видят, что их корабль, без всякой
Кому, как не ему, следовало бы ясно понимать, что происходит вокруг, — но он, ошеломленный, чувствовал, что не поспевает за временем, ему впервые не хватало слов, и в голову приходили только избитые фразы придворных панегириков. События громоздились одно на другое, нарушив свой привычный неспешный ход. Повсюду следствия не соответствовали причинам, действия — побуждениям, энергия движения неизмеримо превосходила силу исходного толчка. Все было как во сне, когда всадник видит перед собой непреодолимое препятствие, но вдруг у его коня вырастают крылья и он взмывает высоко вверх, или когда человек пытается сдвинуть скалу и вдруг обнаруживает, что она невесома. Лактанций так и не научился обуздывать свои симпатии, как рекомендовали ему критики. Что ему оставалось теперь, как не прекратить попытки проникнуть в тайну происходящего и не начать прославлять его непосредственную причину — далекого, загадочного императора?
Если исходить из установленных исторических фактов, то Константин сделал не так уж много. В большей части Западной Римской империи Миланский эдикт всего лишь упорядочил уже существовавшую практику; на Востоке же он представлял собой хрупкое перемирие, вскоре нарушенное. Высшее Божество, которое признал Константин, далеко не соответствовало христианской Троице; лабарум [24] представлял собой всего лишь геральдически стилизованное изображение креста, на котором казнили мучеников. Все это было очень туманно и слишком явно рассчитано на то, чтобы всем угодить, — счастливая идея, пришедшая в голову человеку, слишком занятому, чтобы углубляться во всякие тонкости. Константин вступил в соглашение с союзником, сила которого была ему неизвестна, а окончательное решение всех проблем отложил на будущее. Так могло показаться стратегам Востока, скрупулезно подсчитывавшим возможности сторон — легион за легионом, житницу за житницей; может быть, так казалось и самому Константину. Но когда весть об этом разнеслась по всему христианскому миру, с каждого алтаря повеял свежий ветер молитвы, который, крепчая, достиг такой силы, что снес весь приземистый и душный купол Старого Мира, как вихрь срывает соломенную крышу с сарая, и перед людьми открылась блистающая даль безбрежного пространства.
24
Лабарум — изготовленный по приказу Константина личный штандарт, отличавшийся от обычных штандартов римских легионов элементами христианской символики, которые должны были напоминать о виденном им, согласно легенде, небесном знамении.
А цезари с их короткой памятью все сражались. Они переходили границы, заключали союзы и разрывали их, распоряжались браками, разводами и усыновлениями незаконных детей, казнили пленников, предавали союзников, бросали на произвол судьбы свои погибающие армии, хвастались и предавались отчаянию, закалывались собственным мечом или молили о пощаде. Все крохотные колесики власти вертелись точно так же, как прежде, словно в часах, которые продолжают тикать на руке покойника.
А далеко в тылу дамы царственного рода коротали время со своими евнухами и исповедниками, и выписанные из Африки обаятельные молодые священники, прекрасно воспитанные и образованные, излагали им всевозможные варианты ортодоксальной веры: сегодня они толковали о Донате, завтра об Арии [25] .
25
Донат — епископ Карфагенский, возглавивший раскол в западной христианской церкви при Константине. Арий — священник из Александрии, основоположник арианства, одной из первых ересей в западном христианстве.
Все удавалось Константину, и в конце концов он от всей души поверил, что непобедим. Время от времени среди мирской суеты мелькала еще более яркая фигура — молодой Крисп, воплощение отваги и верности, последний продолжатель высоких воинских традиций Рима, на чьем щите люди, наделенные воображением, видели давно забытые геральдические эмблемы Гектора. Вести о нем доходили до Елены, как когда-то — вести о его отце, и она встречала их с такой же радостью. Его имя всегда упоминалось во время служб в ее дворцовой церкви. Ибо Елена крестилась.