Элиас (Илья) Бикерман. Петербургский пролог / Elias Bickerman. Petersburg Prologue
Шрифт:
Положение Шкловского в это время было не из легких. Он «был озабочен тем, чтобы наконец-то получить статус полноценного советского писателя, однако предпринимаемые им попытки нельзя назвать стопроцентно удачными. Бывший формалист привычно каялся, его привычно подозревали в двурушничестве» 114 . Живая лиса в меховом магазине 115 изо всех сил пыталась прикинуться мехом, а продавцы, тем не менее, замечали, что мех продолжает двигаться и дышать.
114
Лекманов О. А. «Абсолютная сила» и формалисты в 1937 году (по материалам «Литературной газеты» // Лекманов О. А. Русская литература ХХ века: журнальные и газетные «ключи». М., 2005. С. 25. Статья была напечатана в: Вестник Московского университета. Сер.10. Журналистика. № 6. 2002. С. 62–64 и в: Даугава. Рига № 3. 2002. С. 82–84.
115
В 1933 г. Шкловский
В зубодробительно-советской статье 116 , направленной, в первую очередь, против Б. Томашевского и опубликованной в год, когда отмечалось столетие со дня смерти Пушкина (эта печальная годовщина почему-то праздновалась как радостный юбилей) 117 , сначала в «Литературной газете», а затем в расширенном и несколько измененном варианте в книге, посвященной прозе Пушкина 118 .
В обоих текстах Шкловский утверждает, что VIII строфа относится не к Наполеону, а к русскому царю. В статье из «Литературной газеты» Шкловский сообщает, что «традиционно эта строфа всегда воспринималась как обращенная к российскому трону. Но перед революцией появились другие мнения. Кто-то в одной строке указал, что это может быть и Наполеон». Здесь он явно имел в виду Бикермана, хотя, разумеется, никакой сослагательности в статье Бикермана нет: ему и в голову не могло прийти, что возможны какие-либо другие варианты идентификации. «На одном из заседаний Общества любителей российского языка и словесности студент Илья Файнберг (было это в марте 1927 г.) прочел о том, что обычное понимание строфы неверно, и речь здесь идет о Наполеоне. Статья его нигде не была напечатана, но к ней привыкли (sic!), тем более, что очевидно она была подготовлена представлением о Пушкине как о человеке, который добивается в вопросе о престолонаследии правопорядка, и таким образом в однотомник Пушкина без всякого доказательства было внесено утверждение, что самовластительный злодей – это Наполеон». Далее Шкловский утверждает, что адресатом строфы были Александр и Павел: «В строфе этой может быть дан образ не только Александра, но и Павла» и что отстаиваемая им интерпретация имеет «столетнюю традицию». Таким образом, как утверждает Шкловский, Томашевский в своем однотомном издании Пушкина, указав в примечании, что самовластительным злодеем является Наполеон, покусился на попрание вековой традиции интерпретации оды.
116
Определение О. Лекманова, см.: Лекманов. «Абсолютная сила» и формалисты в 1937 году. С. 25.
117
См., напр., характерное определение из статьи Бровмана с разносом «закоренелой формалистки» Л. Я. Гинзбург: «при ослепительных огнях наступающего юбилея» (цит. по: Лекманов. «Абсолютная сила» и формалисты в 1937 году. С. 25).
118
Шкловский В. Ода «Вольность» // Литературная газета. № 2(638). 1937. С. 4; Шкловский В. Заметки о прозе Пушкина. М., 1937. С. 6–10.
В варианте статьи, вошедшей в «Заметки о прозе Пушкина», Шкловский дает более отточенные формулировки и более подробно описывает историю «искажения» интерпретации оды. Новый вариант несколько противоречит статье в «Литературной газете», но автора это, по-видимому, не беспокоило. Исчезает упоминание о том, что идентификация с Наполеоном появилась перед революцией. На сей раз ее автором оказывается студент, но не Илья Файнберг, а Илья Фейнберг-Самойлов, заседание же Пушкинской комиссии Общества любителей российской словесности (на сей раз Шкловский дает правильное название общества), на котором он высказал свою крамольную идею, происходит не в марте 1927 г., а в марте 1929 г. Появляется и чеканная формулировка: «В оде дан синтетический (sic!) портрет Павла и Александра, и Александра больше, чем Павла».
Вполне возможно, что известный в будущем пушкинист Илья Львович Фейнберг-Самойлов и выступал на каком-либо заседании Пушкинской комиссии в 1927 или 1929 г., но в том, что он закончил университет в 1924 г., так что ни в 1927-м, ни тем более в 1929-м студентом уже не был, легко убедиться, посмотрев его биографические данные. Если доклад, в котором упоминалась идентификация с Наполеоном, и был сделан, то основной его темой должно было быть отнюдь не отождествление пушкинского злодея с Наполеоном: к чему ломиться в открытые двери – никто и так не оспаривал, что самовластительным злодеем был Наполеон.
«Доклад Фейнберга, – пишет Шкловский в “Заметках о прозе Пушкина”, – был выслушан, был одобрен М. А. Цявловским; напечатан не был, обсужден тоже не был». Но главным объектом инвективы Шкловского и здесь оказывается не Фейнберг (Шкловский даже любезно повторно называет его студентом – дитя, мол еще, не ведал, что творил, хотя люди помоложе, чем Фейнберг, и за меньшую крамолу, чем искажение мысли великого поэта, отправлялись на лесоповал) и не одобривший доклад студента Цявловский (впрочем, так его и не напечатавший, что, по-видимому, должно было свидетельствовать в его
«В пушкинском однотомнике, – приступает к разоблачению Шкловский, – изданном сейчас под редакцией Б. В. Томашевского, эта мысль, аргументированная в 1929 г., уже превратилась – через семь лет – в пушкинианскую аксиому.
Б. В. Томашевский дал к строфе примечание: «Oтношение к Наполеону как к “самовластительному злодею” характерно для эпохи после войны 1812 г.».
«При новом толковании стихотворения Пушкин оказывался типичным защитником конституционной монархии, – поучает прикинувшаяся шубой лиса. – Мы модернизировать Пушкина не должны, но, прежде чем переосмысливать его стихи, мы должны тщательно посмотреть, на чем основана столетняя традиция восприятия, идущая со времен самого Пушкина».
Шкловский, разумеется, не мог не знать, что «Вольность» впервые была опубликована Герценом во второй книжке «Полярной звезды на 1876 год, издаваемой Искандером» 119 , а до этого распространялась в списках, и что о том, как понимали VIII строфу современники поэта – те немногие, которым с ней познакомиться удалось, ничего не известно. Не мог он не знать и того, что «традиции восприятия», идентифицирующей самовластительного злодея с Александром I и/или Павлом, о которой он пишет, не существовало. Расчет, однако, был точным: опровержение его статьи неизбежно ставило оппонента в идеологически уязвимое положение.
119
В России VIII строфа была впервые опубликована в 1887 г., а полный текст оды – в 1906 г. (см.: Полное собрание сочинений А. С. Пушкина в 16 т. Т. 2. Кн. 1. М.-Л., 1947. С. 48).
Ответ, тем не менее, появился: Томашевский промолчать не смог.
Первый раз он коснулся этого вопроса в статье «Вольность Пушкина», представляющей собой популярный и подробный разбор оды, ориентированный на школьных учителей. Статья была опубликована в 1947 г. в журнале «Литература в школе» – органе министерства просвещения РСФСР. В ней он ссылается на статью Бикермана и, называя ее первым комментарием к оде, отмечает, что Бикерман был первым, кто в печатной форме идентифицировал Наполеона с «самовластительным злодеем»: «Никогда не возникало серьезных сомнений в том, что эта строфа (VIII. – И. Л.) относится к Наполеону… Первый комментарий к оде появился в 1914 г. (ссылка на статью Бикермана. – И. Л.), и там отмечена “ненависть к Наполеону, которой дышит строфа… VIII”» 120 . То, что Бикерман первым печатно упомянул о том, что «самовластительным злодеем» оды был Наполеон, не означает, разумеется, что он был автором идентификации, – она очевидна, и у меня нет сомнения, что преподаватели русской литературы в его гимназии, обсуждая раннее творчество Пушкина, именно так толковали оду.
120
Томашевский Б. «Вольность» Пушкина // Литература в школе. № 1. 1947. С. 19.
Второй раз Томашевский ответил Шкловскому в примечании к первому тому своей книги «Пушкин», где педантично, пункт за пунктом, опроверг действительно не выдерживающую критики аргументацию Шкловского:
«В пушкинской литературе 1937 г. внезапно было высказано мнение, что в данной строфе речь идет не о Наполеоне, а о русском царе, не то Павле, не то Александре (автор окончательно не установил своего выбора). Это новое мнение объявлялось убеждением нескольких поколений, хотя никогда раньше не высказывалось. Спор велся против всякой очевидности. Например, игнорировался явный смысл следующей приписки Пушкина на автографе оды, подаренном Н. И. Тургеневу: “Наполеонова порфира… Замечание для В. Л. П. моего дяди (родного)”. По поводу этой приписки говорилось: “Примечание о Наполеоновой порфире сделано для того, чтобы через легкомысленного сплетника дать цензурный вариант и сбить смысл следующей строфы, представляющей эмоциональный центр всего произведения” (Шкловский В. Заметки о прозе Пушкина. М., 1937. С. 16).
Трудно себе представить “цензурный вариант” в нецензурном произведении, сделанный на экземпляре, не предназначенном для распространения и даже для прочтения В. Л. Пушкина (который в эти годы не выезжал из Москвы). Ведь упоминание дяди объясняется лишь пресловутой непонятливостью Василия Львовича». И далее Томашевский пункт за пунктом опровергает Шкловского.
Однако предложенная Шкловским в 1937 г. идентификация «самовластительного злодея» с русским императором, превращающая поэта из сторонника конституционной монархии в обличителя российского самодержавия, пришлась ко двору идеологам нового «самовластительного злодея» и стала вдалбливаться в головы поколений советских школьников, чему автор этих строк является живым примером 121 . Статья Томашевского, хотя бы и напечатанная в журнале, ориентированном на учителей литературы, спасти дело не смогла: джин был выпущен из бутылки.
121
Но Александром I и Павлом дело не ограничилось. Появилось даже экзотическое толкование, превращающее юношеский незамысловатый почти экспромт Пушкина в политико-философское сочинение, созданное глубоким знатоком руссоистской политической теории и русской политической публицистики: под самовластительным злодеем Пушкин подразумевал народ (Вильк Е. А. К интерпретации пушкинской оды «Вольность»: «самовластительный злодей» и самовластный народ // Пушкин: Исследования и материалы. Т. XVI/XVII. СПб.: Наука, 2004. С. 102-125). Подобного рода интерпретации создают печальное впечатление: литература и литературоведение представляют собой области, подчас существующие друг от друга независимо и, может быть, даже в противофазе. Иными словами, как говорил Гераклид, – многознание разум не научает.