Элизабет Костелло
Шрифт:
— Никому, кроме тех, кто принципу разумного не следует.
— Это уже из области французского иррационализма. Подобную мысль может высказать лишь человек, никогда в жизни не переступавший порога психиатрического лечебного заведения и понятия не имеющий о том, что такое субъект, который действительно принципу разумного не следует.
— Хорошо. Но сделай исключение хотя бы для Господа Бога. Он-то вправе занимать отстраненную позицию.
— В том случае, если Он и есть Высший Разум, то нет, не вправе. Ибо Высший Разум не может пребывать за гранью разума.
— Ты меня удивляешь. Ты и вправду высказываешься с платформы замшелого рационализма.
— Ты меня неправильно понял, Джон. Эту платформу изобрела твоя мать. Таковы условия, ею предложенные. Я всего лишь пытаюсь их соблюдать.
— Ты знаешь, кто не
— Имеешь в виду пустой стул? Это Стерн, довольно известный поэт.
— Он не пришел в знак протеста?
— Уверена, что так. Ей следовало бы крепко подумать, прежде чем упоминать концентрационные лагеря и евреев. Я сразу почувствовала, как аудитория насторожилась.
Пустое место за столом действительно означало протест. Утром, отправляясь на занятия, Джон обнаруживает в почтовом ящике письмо на имя Элизабет Костелло. Перед тем как отвезти мать на семинар, он вручает ей конверт. Она быстро проглядывает письмо и со вздохом отдает ему.
— Кто этот человек? — спрашивает она.
— Авраам Стерн, поэт. Очень уважаемая личность. Он живет здесь с незапамятных времен.
Джон читает написанный от руки текст:
Уважаемая госпожа Костелло, прошу извинить, что не явился на ужин в Вашу честь. Я читал Ваши книги, знаю, что Вы человек серьезный, и у меня нет оснований сомневаться в искренности того, о чем Вы говорили на лекции. В ее основе лежит мотив «преломления хлеба» — древнейший библейский символ примирения. Ваш тезис, если не ошибаюсь, состоит в следующем: отказываясь «преломить хлеб» с теми, кто истреблял нас в Аушвице, мы не должны разделять его и с теми, кто истребляет животных. Для доказательства собственной позиции вы использовали расхожее сравнение судьбы евреев, уничтоженных в Европе, со скотом, который везут на бойню. По Вашей логике, евреи умирали словно скот, следовательно, можно сказать, что скотину уничтожают как евреев. Такую подмену понятий, такую игру слов я не могу и не хочу принимать. Вы неверно понимаете природу сходства; более того, я подозреваю, что Вы делаете это намеренно, а это уже святотатство. Человек сотворен по образу и подобию Божию, но это отнюдь не значит, что Бог имеет облик человека. Если с евреями обращались как с животными, это не означает, что с животными обращаются как с евреями. Подобная подмена понятий оскорбляет память погибших. Зарабатывать себе популярность на ужасах холокоста — прием дешевый и Вас недостойный.
Простите за прямоту. Вы сами сказали, что слишком стары для того, чтобы тратить время на пустую светскую болтовню. Я тоже человек далеко не молодой.
С уважением Авраам Стерн.
Джон доставляет мать на семинар, а сам отправляется на собрание. Оно тянется бесконечно, и на семинар в Стаббс-Холле Джон добирается лишь к половине четвертого. Когда он входит, мать как раз говорит, и он, стараясь не шуметь, усаживается возле самых дверей.
«В поэзии такого рода, — слышит он, — животные выступают как носители определенных качеств человека: лев олицетворяет мужество, сова — мудрость и так далее. Даже в данном стихотворении пантера у Рильке важна не сама по себе, а как определенный символ. Она неразличима, вся она — пляска вращающегося вокруг одного центра заряда энергии — образ, заимствованный из элементарной физики. Дальше этого Рильке не идет. Для него пантера — живое воплощение силы, которая высвобождается в результате атомного взрыва. Пантеру удерживают не прутья клетки, а то, к чему эти прутья ее принуждают, — бесконечный бег по кругу, который притупляет волю, словно укол наркотика».
Пантера у Рильке? Что еще за пантера, недоумевает Джон. Видимо, это отражается на его лице, потому что сидящая рядом девица сует ему программку: да, действительно, там упомянуты названия трех стихотворений: «Пантера» Рильке и два стихотворения Теда Хьюза: «Ягуар» и «Еще один взгляд на ягуара». У Джона не нашлось времени их прочесть.
«Хьюз — противник позиции Рильке, — продолжает мать. — Место действия у него то же, что и у Рильке, — зоопарк. Однако на этот раз завороженной, загипнотизированной оказывается толпа зрителей. Среди этой толпы и сам поэт. Он потрясен, он вне себя от ужаса, ибо он способен понять больше и глубже, чем кто-либо
Итак, если не касаться этической стороны заточения в клетки больших по размеру животных, мы можем сказать, что Хьюз инстинктивно нащупывает свой путь к совершенно иному пониманию сути существования. Этот опыт понимания не совсем чужд и нам с вами, поскольку переживаемое людьми перед клеткой сродни тому, что испытывает на бессознательном уровне спящий. В этих стихотворениях мы узнаём ягуара не по внешним его признакам, а через то, как он двигается. То есть его тело представлено через его движения, через жизненные силы, заключенные в его теле. Оба стихотворения призывают нас представить себя двигающимися в ритме животного, телесно отождествить себя с ним.
Я хочу особо подчеркнуть, что в стихотворении Хьюза речь не о том, чтобы осознать себя ягуаром, а именно о том, чтобы ощутить себя в его телесной оболочке. Сегодня я как раз намерена говорить о поэтической композиции, целью которой не является стремление воплотить свою идею посредством описания животного; это стихотворение не о животных, а повествование о связях с ним человека.
Особенность подобных поэтических опусов состоит в том, что независимо от прочности и глубины этих связей объекту изображения они глубоко безразличны. В этом их главное отличие от любовных стихотворений, цель которых — растрогать предмет страсти.
Дело не в том, что животному все равно, что мы о нем думаем. Дело в другом: облекая поток наших чувств в словесную форму, мы не оставляем животному шансов на понимание. Потому стихотворение о животном нельзя считать подношением ему, в отличие от любовного стихотворения, обращенного к предмету страсти. Последнее существует в системе человеческих отношений, куда животным путь заказан. Вы удовлетворены моим ответом?»
Кто-то тянет руку. Это молодой человек в очках. Он заявляет, что не очень хорошо знаком с поэзией Теда Хьюза, но недавно слышал, что тот где-то в Англии завел овечью ферму. Спрашивается, он выращивает овец, видя в них предмет поэтического вдохновения (веселый шумок в зале), или же он, как всамделишный фермер, выращивает их на мясо?
— Как увязать ваше отношение к Хьюзу с вашим вчерашним высказыванием по поводу того, что вы против уничтожения животных ради пищи?
— Мне не довелось встречаться с Хьюзом, и я не знаю, чем он занят у себя на ферме. Позвольте мне построить свой ответ в несколько иной плоскости. У меня нет причин полагать, что Хьюз считает свое пристальное внимание к животным чем-то уникальным. Напротив, я почти уверена, что он убежден в другом, а именно в том, что, относясь к животным подобным образом, он возрождает чувство почтения, с которым относились к ним нагни предки и которое мы утратили, — правда, он рассматривает эту утрату скорее в эволюционном, чем в историческом аспекте. Я бы сказала, что с его точки зрения от относится к животным так нее, как охотники эпохи палеолита. Это ставит Хьюза в один ряд с писателями и поэтами, которые воспевают первозданное и осуждают Запад за его склонность к абстракциям. В этом ряду такие как Блейк и Лоуренс, а в Америке — Гэри Снайдер и Робинсон Джефферс. Сюда же можно отнести и Хемингуэя того периода, когда он писал об охоте и бое быков.
Бой быков, пожалуй, предоставляет нам важный ключ. Что здесь главное? Да, ты убиваешь, но преврати убийство в соревнование с животным; преврати его в обряд и воздай должное сопернику за его силу и мужество. После этого можешь употребить его в пишу, дабы сила и храбрость его перешли к тебе. Взгляни ему прямо в глаза, перед тем как убить, и затем возблагодари его. Сложи песнь в его честь.
Мы можем считать подобный подход примитивистским. Его легко критиковать, над ним легко издеваться. Это подход мужественного человека, чисто мужской взгляд на вещи. Его применение в области политики не вызывает доверия. И тем не менее в этическом плане в нем есть нечто привлекательное.