Елизавета I

Эриксон Кэролли

В марте 1557 года, когда Филипп вернулся в Англию, в душе Марии вновь затеплилась надежда. Впрочем, вернулся он не потому, что соскучился по жене, — возникли чисто практические проблемы. Габсбургская империя вела войну, и Филиппу были нужны люди, а особенно деньги на операцию в районе франко-фламандской границы. В знак признательности за возвращение мужа Мария согласилась потребовать то и другое у Тайного совета, и после трех месяцев жарких споров и увещеваний (более того, Мария даже позволила себе пригрозить своим ближайшим помощникам казнью либо конфискацией имущества) те сдались. Так Англия вступила в войну.

Но, увы, Марии предстояло убедиться, что Филиппу этого недостаточно. Он

по-прежнему намеревался выдать замуж Елизавету и уговорил духовника Марии Фреснеду, чтобы тот, используя свое влияние на королеву, — а она ему, безусловно, доверяла, — вынудил ее к согласию. Фреснеда повиновался. Религия, благочестие, интересы государства — все, настаивал он, требует того, чтобы возможная преемница Марии вступила в брак. А что, если Елизавета, обиженная небрежением со стороны сестры, сама выберет мужа? И этот муж «все королевство повергнет в смуту»? Принцесса — женщина непредсказуемая, своенравная; ей в любой момент может прийти в голову пойти под венец, и, пока не случилось худшего, следует подобрать ей нужную пару.

Испанцы были «дороги сердцу» королевы, и Мария внимательно выслушала духовника; однако же поначалу возразила резко и решительно. Сама мысль о правах Елизаветы на престол казалась ей настолько неприемлемой, что превратилась в навязчивую идею. Мария страстно повторяла то, что не уставала говорить с самого начала своего царствования: Елизавета ей вовсе не сестра, Елизавета вовсе не дочь Генриха, Елизавете ни в чем нельзя идти навстречу, ибо «она дочь дурной женщины, разрушившей жизнь» Екатерины Арагонской да и ее самой, Марии.

Духовник, ничуть не смутившись вспышкой королевского гнева, продолжал настаивать на своем, причем «так искусно и решительно», что Мария в конце концов уступила. Желание угодить Филиппу и уберечь католическую Англию пересилило соображения личной чести и достоинства. По-видимому, еще до отъезда Филиппа из Англии составили проект брачного контракта, согласно которому Елизавета должна была стать герцогиней Савойской и наследовать английский трон. После рождения первого ребенка, говорилось далее в документе, герцог передает в качестве залога все свои замки Ниццы и Вильяфранка Филиппу; а если этот ребенок становится королем или королевой Англии — или если Елизавета умрет бездетной и наследует ей на английском троне сам герцог, — Филиппу отходят все его владения вокруг Ниццы, а также весь город и порт Вильяфранк. Словом, рассчитано было все, учтены все возможности, и в любом случае больше всех выигрывал Филипп. Имя Марии в документе даже не фигурировало, и сам этот факт представляется весьма красноречивым. Никто и не думал, что ей суждена долгая жизнь.

Затем, уже дав было согласие, королева через два дня передумала. Все-таки она против брака Елизаветы. Оснований претендовать на престол у нее нет, и к тому же это совершенно недостойная особа. На сей раз Фреснеда ничего не мог поделать. Все сочли и скорее всего справедливо, что изменить свою позицию Марию заставил кардинал Поул. Так или иначе, дело снова застопорилось, а потом на время и вовсе забылось за военными приготовлениями и непродолжительным «повторным медовым месяцем» королевы и принца-консорта, хотя, по слухам, радость воссоединения с мужем Марии отравляло присутствие при дворе очередной любовницы Филиппа.

В начале нового, 1558 года англичан потрясла тяжелая весть: Кале, последний английский город на континенте и жизненно важный центр национальной торговли шерстью, подвергся нападению французской армии, был захвачен и перешел, таким образом, во владение Генриха II. Вину возложили на Марию. Ей припомнили все. За четыре с половиной года царствования она, выйдя замуж за испанца, поставила Англию в зависимость от иностранной державы;

она унизила соотечественников своей ложной беременностью; она задушила страну налогами; при ней по всей Англии запылали костры и прокатилась волна казней. А теперь еще и потеря Кале! И при этом Мария требует новых солдат и новые средства, чтобы угодить своему неблагодарному мужу.

«Ослабела тогда Англия чудовищно — и в смысле людских ресурсов, и в смысле денег, и в смысле состояния духа, — пишет один проницательный наблюдатель. — Англичане отправляются на войну, понурив головы, а возвращаются измученными и потерянными. Все у них валится из рук, они просто не знают, за что взяться». И что в этом удивительного, продолжает автор, ведь под откос катится вся страна. «Куда ни посмотришь — одни плахи, четвертования, костры, виселицы; налоги, поборы, нищета; дома приходят в запустение, и за границей то, что вчера было нашим, сегодня уже не наше». Мария как будто впала в оцепенение, преемница, ее бессильна что-либо сделать. Похоже, у измученной страны иссякли все жизненные силы, и «правит ею горстка священников — людей в белых стихарях».

Мария посреди всеобщей разрухи через некоторое время, напротив, почувствовала подъем сил — ей снова показалось, что она беременна (на самом деле то была последняя стадия рака яичников). Естественно, радость ее оказалась недолгой, и когда со времени отъезда Филиппа из Англии минуло десять месяцев, стало ясно, что надежда на рождение ребенка — всего лишь новая иллюзия. Теперь Мария отчаянно цеплялась за остатки власти, приходя всякий раз в гнев, когда гости из-за границы отправлялись в Хэтфилд к Елизавете, не испросив предварительно высочайшего соизволения, и вообще болезненно переживая любое покушение на свои права.

Придворные же, разрываясь между верностью королеве и надеждой завоевать расположение той, кому вскоре предстояло заменить ее на троне, либо придумывали всякие хитроумные уловки, чтобы оказаться в Хэтфилде незамеченными, либо сообщались с Елизаветой через посредников.

Елизавета стремилась, поелику возможно, вести себя тихо и незаметно, дабы не вызывать раздражения сестры, но когда все же ей приходилось появляться во дворце, Мария лишь с немалым трудом скрывала за внешним расположением сжигавшую ее ярость. «Когда они вдвоем оказываются на людях, — записывает Мишель, — Мария держится изо всех сил, пытаясь выказать принцессе всяческое расположение, говорит с нею только о мелочах». И все равно истинные ее чувства угадывались безошибочно, каждый раз при встрече с принцессой перед глазами вставали старые обиды и унижения, пережитые в детстве, отчего она только сильнее начинала ненавидеть младшую сестру. Более того, в глазах Марии Елизавета представляла собою не только минувшие, но и нынешние страдания: предательство, ересь, распущенность и, не исключено, супружескую измену, если Мария все же считала, что слухи о заигрываниях ее сестры с Филиппом небеспочвенны. А хуже всего было то, что Елизавета воплощала собою юность, жизнь и будущее.

Один проницательный наблюдатель, оказавшийся при дворе Марии в 1556 году, отмечал, что не встретил там практически ни одного человека моложе тридцати пяти лет, который был бы правоверным католиком. За некоторыми, впрочем, весьма существенными исключениями протестанты, погибшие в годы царствования Марии на кострах, были людьми молодыми, но ей оказалось отпущено слишком мало лет, чтобы новое поколение англичан выросло в католической вере. Бог и истинная вера были, возможно, на стороне Марии, но время было на стороне Елизаветы. Подобно своей матери, Екатерине Арагонской, Марии было суждено умереть, не произведя на свет сына, вдали от мужа и при виде триумфального восхождения к власти своей соперницы.