Елки-моталки
Шрифт:
К завтраку полоса была готова. Тут бы радоваться, но пожарники ели торопливо, разговаривали у костра неохотно, с обычными своими паузами и как-то невразумительно.
– Отдохнули...
– Отдохнешь!
– А Бирюзов-то думал позверовать.
– Не до баловства.
– Да-а-а. Тут потащит - только держись.
– Труба настоящая.
– А я еще вчера сказал - закат нехороший, розовый.
Тут Евксентьевский ни к селу ни к городу начал болтать что-то насчет атомного века, говорил для всех, но было видно, что мужики его не слушают.
–
– Родион вздрогнул.
– Поговори, ты же тут начальник!
Родион даже не посмотрел в его сторону; взгляд тянуло туда, к вершине Учуги, где дымы будто бы начали густеть. Сказал:
– Если б от моих слов пожары тухли, я бы не ел и не спал - говорил бы да говорил...
(Атомный век? Хм! Пожарный век - другое дело, правда что. Десять лет уже скоро, как я поворачиваюсь от одного дыма к другому. А что? Интересно вообще-то, если разобраться. Живешь!.. А у этого мозги совсем набекрень. Не соображает, когда и что сказать, думает перед мужиками поставить себя, умничает, а они этот комариный звон не замечают, будто дают понять, что человек не в слове, а в деле. Нет, хорошо я ему ответил, елки-моталки!.. От слов, правда что, пожары не тухнут.)
Снова засобирались на склон, порасхватали топоры, и Пина решила с ними, пусть даже и не думают. Родион не пускал ее, стращал камнями и змеями, она, однако, стояла на своем. Готовая полоса выглядела совсем по-другому, чем на прежнем пожаре. Часть леса, что должна была сгореть, начиналась от ручья большими завалами из сухих колодин, вывороченных и разбитых пней, берестяной трухи, мха, прошлогодней травы, красных веток пихтарника. Родион и Санька подгоняли людей и сами наволакивали вороха бересты, сушняка, подсекали молодые деревца и прислоняли их к необъятным кронам кедров.
У Пины не было топора, и она в этой работе не могла найти себя. Пыталась драть бересту руками, да только ногти обломала; пробовала собирать сухой мох с камней и колодин, однако, боясь змей, больше приглядывалась, чем работала. Она спрыгнула в русло ручья, чтоб найти Родиона - неподалеку слышался его голос, но рядом очутился Евксентьевский и тронул зачем-то ее плечо.
– Но-но!
– предостерегла Пина.
– Что так?
– А вот так?
– отрезала она.
– И перетакивать не будем!
– Вы это насчет чего?
– А насчет того самого! И больше не подходите ко мне, а то получите по...
Тут сверху протяжно зашумели: "Береги-и-ись!" Крик передали ниже, и Евксентьевский заметался по полосе. Откуда-то сверху спрыгнул Родион и тоже закричал:
– Берегись!
Он грубо толкнул Евксентьевского, и тот пулей вылетел из каменной канавы, а Пину больно дернул за руки, втащил под защиту толстого ствола. Тут же по руслу ручья, подпрыгивая и мотаясь, прогрохотал большой камень. Он с минуту громыхал внизу и потерялся в рокоте Учуги.
– Иди на стан, - строго приказал Родион.
– А что делать?
– Санька спустится - объяснит.
– Дело, а не так?
– Дело. Иди, иди! Только стороной иди, по тропе.
Она спустилась почти до мыса,
– Александр, что с вами со всеми?
– Дым чуешь?
Она втянула носом воздух.
– Вроде есть.
– А я не пойму, совсем осопател. Значит, есть?
– Есть.
Они вышли к палатке. Вдали стеной стоял серый дым. Над рекой тянул едва слышный ветерок. Санька лег на береговые камни и долго черпал воду ладонью. Пина кинула ему пустую консервную банку и уже с тревогой стала смотреть, как клубит в чреве пожара, как сминает клубы и растаскивает их по верховью реки.
– Тут такое дело!
– крикнул Санька от реки.
– Попадем в переплет!
– А что?
– Пина подбежала к нему.
– Ветер, верный друг наш, - невесело пошутил Санька.
– Кто про него угадает? Он, конечно, может дождя надуть, а может наоборот раскочегарить, только держись. Ишь, будто по трубе потащило!
– Ну и что? Быстрей прогорит до полосы.
– Да не в этом. Мы бы дожгли сами. А сейчас уже нельзя.
– Почему?
– Ветер. В такой густоте может на верховой. А это знаешь...
– Что?
– Узнаешь. Попробуем встречным, да кабы не накрыло...
Санька рылся в мешках, набивал карманы спичечными коробками, потом вытащил, переломил ружье, заложил в него новые патроны.
– Ружье видишь?
– Санька повесил тулку на кривой кол у палатки.
– Конечно, вижу.
– Теперь гляди туда.
– Он протянул руку к далекому пожару.
– Все время гляди.
– Ладно.
– Стреляла когда-нибудь?
– Отец не давал.
– А умеешь?
– Сумею. Из мелкашки пробовала.
– Слушай. Завидишь черный дым, сплошную черноту - стреляй. Ясно? Пали из одного ствола.
Санька убежал в гору, скрылся, и Пина осталась одна. Десантники будто растворились в тайге, не видно было их и не слышно, хотя Пина точно знала - они сейчас шуруют вовсю. Собирают бересту, мертвый лапник, сучья сухие обламывают под кронами - все, что может гореть. И не видят они ничего из своего глубокого зеленого коридора, только вершины самых высоких деревьев там забеспокоились, зашевелились, заходили, да солнце стало мутнеть. Неужели дымы уплотнило и подняло так? Пина всмотрелась в круглые купы, стоящие против солнца, и поняла, что это облака, проступающие сквозь дымы.
Поверху шел ветер, лес на кручах зашумел, задвигался. Рвануло и низом, палатка захлопала и запарусила. Ветер вымел и растворил в себе пепел с кострища, погнал песок и мелкую гальку, налетел на приречную лозу, опрокинул ее наземь и начал топтать, а она не подалась, гибко воспрянула, но вот снова вся обернулась белой изнанкой. А пожар будто нисколько не продвигался, только заметно темнело там и дым вываливал все выше и выше в небо.
Вот ветер забил всю долину. Перестал рвать, потянул плотно, упруго. Не кидался уже на тальник у реки, не выворачивал его, а просто положил и совсем прижал к земле. Стало слышно, как звенят веревки, из последних сил удерживая вспученную палатку.