Эллины и иудеи
Шрифт:
— Позвольте. — сказал Жовтис по-прежнему непреклонно, — во-первых, вы не частное лицо и, во-вторых, у нас перестройка...
Я постарался переключить наш разговор на другую тему. Однако спустя несколько дней мы с женой — по-моему, совершенно случайно — наткнулись по местному каналу на телепередачу, которая еще недавно не могла мне ни присниться, ни прибредиться.
...Их было пятеро, помимо миловидной, обычно уверенной в себе ведущей, которая на сей раз чувствовала себя до странного скованно со столичными гостями, а под конец и вовсе растерялась и занервничала. Гостями были столичный литератор Николай Кузьмин и автор "Тайного советника вождя" Владимир Успенский. Принимали их, преданно поддакивая каждому столичному слову, трое "наших": Толмачев, Щеголихин и Рожицын. Сыгранная была компания, дружная, первую скрипку в ней вел Владимир Успенский — человек пожилой, несколько расплывшийся, с добродушно-лукавым лицом, в котором на деле не было ни добродушия, ни лукавства, понять это мог бы и самый младший из семерых
1Т.е. Шолохов и Сталин, Калинин и Ворошилов, Андреев и Жуков.
2Т.е. Успенский, Толмачев, Кузьмин, Щеголихин.
И дальше, все с той же добродушнолукавой ухмылочкой, Владимир Дмитриевич принялся рассказывать, что Иосиф Виссарионович был человеком сложным, и не надо бы мазать его лишь черной краской, надо разобраться, что к чему, и, не приписывая лишнего, написать о нем, как положено в настоящей литературе, а не в таких поделках, как у Рыбакова...
И при этом, то есть при упоминании о Рыбакове, вся дружная пятерка понимающе переглянулась и ухмыльнулась. И, чтобы уж совершенно все расставить по своим местам, Николай Павлович заметил, что дойдя до такого... такого... такого приема, чтобы в уста Иосифа Виссарионовича вкладывать прямую речь или же излагать его мысли — откуда известны автору, т.е. Рыбакову, его мысли?.. — это... это... — И все вновь дружно кивали, обращаясь лицами друг к другу, и облако возмущения парило над столом, и а горестных вздохах слышалось: "Святотатство!.."
Вначале, глядя на незатейливый этот спектакль, в особенности же наблюдая за скромно-величавым Успенским, на чью голову час или полтора один за другим возлагались пышные лавровые венки всеобщего признания и умиленной благодарности за наконец-то изреченные правдивые слова о великом человеке, мы с женой хохотали. Потом нам сделалось тошно. Чувство брезгливости, омерзения требовало немедленно крутануть ручку телевизора, переключить программу... Но вскоре мне стало страшно. Ведь люди, находившиеся сейчас там, в телецентре, передача шла в прямой эфир, были для меня не чужаками, не пришельцами с других планет — лишь Владимира Успенского видел я в первый раз. Но Рожицын-то, фронтовик, ярый антисталинист, одаренный подлинным талантом писатель?.. А Иван Щеголихин?.. Радеть заодно с этим "наследником Шолохова" о "человеческом" в чудовище и палаче, когда пролитая им кровь еще не высохла - течет, дымится?.. А Толмачев?.. Да ведь нужно героем быть, чтоб отважиться на такое, а уж чем-чем, но геройством не отличался он ни в какую пору... Николай Кузьмин?.. Этот на многое способен, когда-то, еще до меня, работал в журнале, при Шухове, потом за пьяную драку и скандал его выставили из редакции... Ну, бог с ним, и с той скверностью, которой он начинен — какая-то изуверская, садистская злобность, физиологическая ненависть — к евреям, казахам, о чем известно у нас многим, однако — словом владеет умело, глаз точен, ум ядовито-пронзителен... И слизывать патоку, которой так и сочится этот Успенский, явный, до потрохов сталинист?.. Что-то ненормальное, патологичное происходило на экране: третий год перестройки, поток обличений, изобличений, разоблачений — и вдруг из него, из этого потока выныривает этот вот благоговейный почитатель Вождя... И где?.. В Алма-Ате, столице многострадальной казахской земли, в Казахстане, полууничтоженным голодом 30-х годов, потерявшем национальную интеллигенцию в накатывавших одна за другой волнах сталинского террора, перенасыщенного лагерями, колючей проволокой, до сих пор не вскрытыми рвами с десятками, сотнями тысяч тел... Да смотрит ли кто-нибудь помимо нас эту передачу? Или в самом деле — все это накрутка, бред, существующий только в моей голове? Этого нет, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!.. Но — звонки, вопросы телезрителей, которые ведущая с застывшей улыбкой на завораживающе-милом личике сообщает гостю из Москвы... Растерянные глаза жены...
Я накручиваю, рву телефонный диск:
—
— Вы видели?..
— Надо прочитать, — говорит мне жена. — Надо знать, что такое этот "Тайный советник" на самом деле...
— К чертям! — рычу я. — Чтобы я к нему хоть пальцем притронулся?.. Да я...
— Надо знать, где и в какое время мы живем, — говорит жена, и в ее чистом, трепетно модулирующем голосе отчетливо проступают металлические интонации Жовтиса.
... я добываю номера журнала с "Тайным советником" и приступаю к чтению. Я читаю его и не могу дочитать до конца.. Блевотина неудержимо ползет, подступает к глотке, ударяет в голову — кажется, весь я, с ног до макушки, ею начинен... И это — журнал, которым руководил Шухов? Где печатался Домбровский? Где сияли, как звезды, упавшие с неба на его страницы, имена Платонова и Пастернака?.. Да что журнал — бог с ним, с журналом! Это печатается в моей стране! Где — не знаю, осколком или пулей убитый или заколотый штыком — лежит в земле мой отец! Где в Магадане сгнил его брат! Где миллионы, миллионы людей, которые могли жить, дышать, любить, рожать детей — зарыты, закопаны — с раскроенными черепами, со свинцом в затылках, сожраны цингой, голодом, утоплены в северных болотах!.. Миллионы!.. И после этого...
Пьяный от ярости, от стыда, хватаюсь я за телефонную трубку:
— Это вы, Александр Лазаревич?.. — говорю я, после нескольких неудачных попыток скачущей рукой набрать нужный номер. И срываюсь, не выдержав тона: — Я читаю, читаю!.. — ору я. — Я не хочу больше читать эту гадость! Я не хочу, не могу!.. Не могу, не хочу больше жить в этой стране! В этой подлой, сучьей, холуйской стране! Не могу и не хочу! Не могу и не хочу!..
– Это все, что запомнилось мне из моего оглушительного, слышного, должно быть, на все четыре этажа ора. Я не дал Жовтису произнести ни слова — бросил трубку и тут же набрал номер Берденникова. Он был дома, его густой, бодрый, ничего не подозревающий баритончик плеснул мне в лицо кипятком.
— Ты сука!.. — орал я — уже на него, отчетливо сознавая, что совершаю что-то непоправимое, ужасное — и не в силах удержать себя, остановиться. — И ты, и все вы!.. Все!.. Когда печатался "Вольный проезд", придуривались, будто не понимаете, о чем речь! А про себя думали: нас это не касается, это их, еврейские проблемы! Ну, ну, сиди, сочиняй свою хреновину, свои романы, чеши задницу! Только помни — когда штурмовики у тебя под окном затянут "Хорста Весселя", завопят: "Хайль Сталин!" — будет поздно!..
— Подожди, подожди... — пытался перебить меня обалдевший Берденников. — Ты о чем?..
— О чем?.. О "Тайном советнике"!..
Он не читал, не собирался его читать, как и я... Хотя слышал что-то такое краем уха...
Бедный Жовтис! Бедный Володя!.. Что я им наговорил? Все, что скопилось у меня в душе за это год — год одиночества, бессилия, отчаяния — обрушил я на своих ни в чем не повинных друзей!.. Но разве он, Жовтис, не помнит, как мы с женой примчались к нему после обыска?.. А Володя — как в те же дни мы с ним сматывали с бабин и кромсали пленку с Галичем — у нас дома?.. И как ночью, тайком, сносили в контейнер для мусора в углу двора охапки собранного по страничке, по тетрадочке самиздата — и жгли, жгли, жгли?.. На магнитофоне "Днепр-11", нашем верном товарище тех лет, на его полированной крышке стоял у меня портрет Солженицына — переснятая, увеличенная фотография... Володя бережно взял ее, приложил к груди, глаза его блестели, полные слез, "Прости нас, Александр Исаевич" — сказал он (а уж как в те поры мы, воспитанные на Хемингуэе, чуждались мелодраматических эффектов!..). — Мы запомним... Навсегда, на всю жизнь запомним эту ночь!..." Куда дели мы тогда это фото? Наверное, тоже порвали, сожгли. Ну, нет, — думали мы, — на этих пустяках мы попадаться не будем! Уж если гореть, так по крупному!.." И мы горели... Горела бумага, горела, сгорала наша жизнь... Выходит, ради того, чтобы все вернулось?.. И роман о Вожде и Гении Всех Времен и т.д. сделался бестселлером, переходящим из рук в руки?..
Я представил, как читают "Советника" в Караганде... Читают доживающие свой исковерканный, искалеченный век бывшие узники КарЛАГа... Их дети, внуки... Как читают его бывшие стражники, верой-правдой служившие Иосифу Виссарионовичу, о котором с таким благоговением повествует Успенский...
Я по автомату набрал Караганду, Михаила Бродского, моего друга. Он был дома. Он тоже ничего не знал, не слышал... Впрочем, слышал: в журнале печатают какую-то вещь, номера в киосках — нарасхват...
— Так вот, — сказал я ему после всего, что сорвалось у меня с языка в ответ на эти слова, — добудь все три номера, прочти и позвони мне. Или я окончательно спятил, или наступили времена, похожие на октябрь 64-го. Только гораздо хуже...
— Если ты так считаешь... — В трубке слышалось его недоверчивое, растерянное, обиженное сопенье. — Я прочту... Но думаю, ты перебарщиваешь... — Он был невысок ростом, толстяк, любитель поесть, лохматая седая борода и улыбка от уха до уха делали его похожим на добродушного бога Саваофа с рисунков Эффеля. Его отца как троцкиста когда-то выслали в Каркараликск, его самого "за сокрытие" этого факта после войны лишили офицерского звания (он был летчиком). Остальную жизнь, сделавшись горняком, он прожил в Караганде - столице КарЛАГа... Там, в Караганде, в пору нашей молодости мы познакомились и стали друзьями — Володя, Михаил и я. Караганда навсегда осталась для нас не словом, не местом проживания — паролем. Кстати, Роберт был среди нас — четвертым...