Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)
Шрифт:
Лас умолк, и среди друзей его воцарилось минутное молчание. Его прервал Ономакрит:
— Красиво говоришь ты, о Лас, но мне непонятна роль музыкальных инструментов при таком пении. Ведь не изгонишь же ты их?
— Напротив, мой друг, об этом я думаю менее всего. Я как раз все последние дни занят мыслью об усовершенствовании нашей семиструнной кифары. Звук её бледен и слаб, и голос её теряется в том море голосов человеческих, о котором я мечтаю. Мне кажется, ничто не мешает придать ей вдвое, втрое больше струн, изменить её вид, всё её устройство, наконец присоединить к ней другие струнные инструменты, хотя бы лидийские...
— Прибавить к ним флейту, — тихо вставил и своё замечание
— Конечно, и это мысль, которой не следует пренебречь, — продолжал Лас, — и тогда мы получим такое могучее впечатление, какого не вызывал сам божественный Орфей с его чудесной лирой.
— Вы, однако, забываете, друзья, что, если осуществятся начинания нашего Ласа, моим рапсодам наступит конец. Что будут делать те певцы нашего славного Гомера, которые ныне так благотворно действуют на всех, распевая могучие песни слепого старца? Убаюкивая ими, они заставляют слушателей погружаться в лёгкую дремоту: тут дух отрешается от тела, и человек мыслью переносится в отдалённые века Троянской войны, когда боги были, что люди, когда люди общались с бессмертными, как с равными.
— Да, как с равными! — едко сказал Лас. — В том-то и дело, что как с равными. Мои песни, мои сочитания звуков человеческих голосов с пением разных инструментов должны сделать человека равным, воистину равным богам, притом таким богам, которых не только общаются с ним, но живут с ним одной общей, нераздельной жизнью. Человек тогда сам станет богом, а не только будет общаться с небожителями, оставаясь по-прежнему жалким смертным Мой бог, светлоокий, радующийся и печалующийся вместе с природой и человеком Дионис, многостраждущий Дионис, которому одному перед всеми другими посвящаю я свои дифирамбы, сольётся тогда с человеком и человек сам станет Дионисом-дифирамбом.
Речь Ласа Гермионского уже не текла теперь плавно, как раньше; она звучала страстно-отрывистыми восклицаниями. Что-то пророческое чуялось в словах говорившего. Видно было, что тут излагаются мысли и мечтания самые сокровенные, самые дерзкие и наиболее наболевшие в его сердце. Лас встал со скамьи и несколько раз нервно прошёлся по лужайке. Его высокая стройная фигура казалась теперь величественнее и красивее, чем раньше. Гиппарх невольно залюбовался на друга. Затем, обернувшись к Ономакриту, он спросил шутливо:
— Что ты теперь ответишь этому жрецу пения и музыки? Ведь он прав, и мне кажется, во сто крат лучше жизнь настоящая, полная, живая жизнь со всеми её страданиями и горестями, чем превозносимое тобой прозябание в мечтательном созерцании дел давно минувших, далёких от нас, нам недоступных и ничего или почти ничего не говорящих нашему сердцу.
— Отвечу тебе очень просто, — возразил Ономакрит. — Не вижу ничего прекрасного в. тех страданиях, о которых столь вдохновенно говорил нам Лас. Напротив, они мне кажутся недостойными человека вообще и эллина в частности. Они хороши для варвара, для азиата, которому чуждо понимание красоты, который живёт в рабстве, который, как червь, ползает у ног своего кумира или пресмыкается пред своими бездушными, злыми богами, ежеминутно грозящими растоптать его в прах или, в лучшем случае, жестоко побить его плетью. Недаром и весь Дионис твой, о Лас, исчадие Востока со всеми его безобразиями и неистовствами. Не эллинского духа это бог, не эллинского. Недаром боги Гомера и Гесиода не знают и не хотят знать его. Он — чужеземец в сонме небожителей, и не место ему на лучезарном Олимпе.
В словах Ономакрита звучала нескрываемая горечь, и нотка затаённой злобы чувствовалась в них. Гиппарх только что хотел дружеским вмешательством в зародыше подавить грозившее принять нежелательный
— Прав, мне кажется, Ономакрит, но вовсе не по тем соображениям, которые мы только что слышали от Него. Боги пусть остаются богами, какими угодно. Но не могу примириться я с тем, чтобы всё великое, связанное с Олимпом и его населителями, было низведено на землю и стало достоянием толпы. Ох эта толпа! Она — тормоз всему и гибель всего. Ей недоступно понимание прекрасного и высокого.
— Ты ошибаешься, почтенный друг, — воскликнул Гиппарх, и спокойно-беспечное лицо его омрачилось. — Без толпы не было бы и избранных; лишь на тёмном фоне ярче горят звёзды и лучезарнее сверкает золото.
— Я против этого не спорю: толпа нужна, но лишь как фон, а не как нечто самостоятельно для себя существующее. Что такое толпа? Это — презренное стадо рабов. Всё назначение его — служить возвеличению «мужей наилучших», их славе, их торжеству. Верьте Мне, к сожалению, многоопытному, — аристократом в Лучшем смысле слова человек толпы никогда не станет. Охотником не будет пёс; но и без пса охотнику трудно. Итак, пёс существует для и ради охотника. Я потерял в Мегаре всё своё состояние из-за толпы и её разнузданности. Много лет скитаний по Лаконии, Сицилии и Эвбее подтвердили мне, что толпа — это алчный зверь, к которому и нужно относиться так, как к дикому вверю. Толпе чуждо понимание добродетели и человечности. Она готова всегда на всё безумное.
— Например, на поддержание тиранов и укрепление их власти! — шутливо вставил Гиппарх.
— Да, и тирания — дело толпы, но толпы приручённой, — запальчиво возразил Феогнид. — Ты думаешь, сын Писистрата, ты смутишь меня своим едким замечанием? Нисколько! Твой великий отец только лишний раз доказал, что он — прекрасный дрессировщик звероподобной толпы. Без неё он, конечно, ничего бы не мог поделать, ничего не добился бы. Он не был бы первым в Аттике, ему не подчинились бы распущенные афиняне, он не достиг бы почёта и баснословного богатства. О богатство! Ведь это всё: это сила всесокрушающая, всепокоряющая! С ней, с этой силой можно сделать всё в мире! Ей всё покорно.
— Поэт не покорен ей, друг! — послышался тихий возглас Ласа.
— Нет, и он покорен этой силе, гермионский певец. И покорен бессознательно, но глубоко: богатство создаёт условия, при которых именно мы, поэты, только и можем творить.
— В твоих глазах, Феогнид, нет ничего презреннее бедности. Это мы все давно знаем. Но, ты прости меня, порой мне кажется, что такой взгляд — результат личных горьких жизненных разочарований и многих тяжёлых лишений, посланных тебе судьбой. Посмотрите на меня. Ведь, кажется, сейчас в Греции нет человека счастливее меня, нет человека богаче меня. А между тем я беден, беднее последнего жалкого раба и потому глубоко несчастлив.
Так сказал Гиппарх и в раздумье, глубоко вздохнув, опустился на скамью. Ономакрит наклонился к другу и тихо шепнул ему что-то на ухо.
— Оставь, Ономакрит; не того жаждет душа моя. Довольно мне внешней славы и мишурного блеска! На к тому стремится сердце моё. Я богат и — я беден Мне покорно всё в Афинах, в Аттике, в дальнем Сигее. Лучшие люди — мои друзья, мои искренние, бескорыстно любящие меня друзья. Музам я дорог, так как чудные дары их не чужды мне. Сам лироносец Аполлон запечатлел на челе моём свой божественный поцелуй, благословив на великое дело — сделать священный град Паллады-Афины средоточием искусства. Толпа, которую сейчас так страстно поносил Феогнид, покорна мне и молится на меня, так как я щедрой рукой рассыпаю перед ней земные блага. Но всё это ничто в сравнении с тем, чего я жажду и чего мне никогда не достигнуть!