Елтышевы
Шрифт:
Артем пытался поговорить с женой, выяснить, что у нее было с этим Олегжоном – всерьез или так. Она отмахивалась, возмущаясь и злясь: «Да брось ты с ерундой приставать! Понабрешут, а он верит». Но, кажется, именно после известия о том, что Олегжон освободился, она стала меняться – снова покрасила волосы, решила худеть, побрила ноги, подмышки… К Артему сделалась ласковей, сама тащила вечерами в баню, занималась сексом страстно, но и как-то отстраненно, словно была не с Артемом, а с кем-то другим.
В тот день он возвращался от родителей. Настроение было на редкость приподнятым – немножко выпил,
«Ничего, все нормально, – говорил себе Артем, – классно всё». А внутри подрагивало, сосало, словно он шел в школу, не выучив уроки и зная, что его обязательно спросят, а вечером уставший и злой после дежурства отец задаст ремня.
Смотрел поверх серо-ржавых шиферин на свежую зелень бора, на голубое высокое небо с редкими маленькими облачками. И такой действительно счастливой представлялась жизнь, если выбросить из нее совсем немногое, но превращавшее счастье в мучение. Надо только решиться, приложить кой-какие усилия – и выбросить. Ведь есть же люди, которые живут без этого отравляющего остальное немногого. Он, Артем, встречал таких, всегда веселых, легких людей. Почему же он сам не может таким быть?..
С Валей ведь у них все могло бы быть хорошо. Отлично могло бы быть! Могло бы… Если б отдельно жили, по крайней мере, – без ее матери. Артем ее уже не переносил – от одного вида этой полной, большой, напоминающей прапорщика какого-то (ее и муж называет – сверхсрочником), у Артема появлялось желание спрятаться, забиться в глубокую, надежную щель. Да, уехать бы с Валей… Вот раньше молодежь садилась в поезда и ехала на БАМ, на всякие стройки. Не только ведь затем ехала, чтоб электростанции возводить, поднимать народное хозяйство, а чтобы жить по-своему. А теперь куда деваться? Где кого ждут?
– Здоров, Темыч! – навстречу по проулку шагал Вица.
– Привет.
Пожали друг другу руки. Не расходились.
– Эт самое, – лицо Вицы стало тревожно-загадочным, – Олегжон-то приехал. Вчера вечером.
– М-м… – Артем старался выглядеть равнодушным. – И что?
– Дома сидит, бухает. Новости узнает.
– Ясно.
Еще постояли. Вица смотрел на Артема, а Артем в сторону. На бор. За бором в той стороне, знал, поля, а дальше – город.
– Ну ладно, – сказал Вица, – покачу. А, Тем, закурить не будет?
Сигареты оказались. На всякий случай Артем старался носить с собой пачку – пару раз отца задабривал, подсовывая вовремя сигарету.
Настроение после Вициного сообщения, конечно, испортилось. Да и как иначе – та опасность, что была где-то далеко, реально почти и не существовала, оказалась вдруг рядом. И действие водки стало иным – теперь она не дарила легкость и решимость изменить свою жизнь, а давила, крутила, душила. Солнце стало печь, выпаривая силы, воздух оказался влажным и липким. Захотелось просто забрести в траву на опушке бора, лечь и надолго уснуть. А проснуться другим, в другом месте, не помня прошлого… Как в фантастических фильмах – в каком-нибудь другом измерении…
Через силу вошел в ограду и сразу услышал раздраженный голос тещи:
– Кыш, пошли отсюда! Надоели уже! Всю капусту мне поклевали. – Наверное, выгоняла
Артем направился во времянку, но теща перехватила:
– Да, наконец-то! Иди, там Родька хнычет. Посиди с ним. Мне ужин надо готовить, хоть батуну нарву.
– А Валя где?
– Да ушла… К фельдшерше, что ли. Что-то все ей там надо… Больная нашлась.
Артем пошел в дом. На веранде, на огромном сундуке, сидела старуха и вяло обмахивалась вафельным полотенцем. На Артема не обратила внимания. Тесть надсадно храпел, словно задыхался, на своей кровати.
Ставни в комнате, где лежал сын, были прикрыты, а рамы окна растворены, но все равно было душно и жарко. Пахло чем-то прокисшим. Устало, однотонно жужжали мухи, и так же устало и однотонно поскуливал в кроватке ребенок.
– Ну, чего ты? – наклонился к нему Артем. – Чего опять?
Родик, увидев человека, оживился, зашевелил ручками, ножками; поскуливание стало громче.
Артема неприятно удивляло, как медленно растут младенцы. Вот сыну семь месяцев, а мало чем от новорожденного отличается. Только, может, кожа стала побелей, волосики чуть отросли, морщины разгладились или превратились в складки. Да, и, главное, кричать научился громко. Брал его на руки Артем всегда не то чтобы с опаской, а по-прежнему с брезгливостью – до сих пор не чувствовал, что это его сын, что это вообще ребенок: Родька напоминал зверька, который, не так его тронь, вполне может куснуть, заразить чем-нибудь.
Правда, сын ему иногда снился, но во сне он был уже взрослым – лет пяти–семи. Они рыбачили, боролись, лепили солдатиков из пластилина…
– Не ной ты, а, – попросил Артем. – Скоро мама придет, будете с ней заниматься.
Качнул висящую на кроватке погремушку; сын вместо того, чтобы увлечься ею, забил ножками, закричал. И тут в голове Артема соединились, состыковались – приезд Олегжона, отсутствие дома Вали, ее прихорашивания в последние дни. Точнее, он старался не стыковать их, но плач ребенка заставил раздражиться, а уже раздражение сломало эту внутреннюю игру в непонимание.
– Да возьми ты его! – возникла за спиной теща; громко втянула воздух носом. – Не чувствуешь, обосрался он! Снимай памперс, помой.
«Сами снимайте, мойте», – захотелось ответить. Артем сдержался, осторожно вынул сына, стал стаскивать памперс. – Да как ты!.. – возмутилась теща. – Счас все тут будет в говне. Господи! Давай, папаша тоже…
Артем помялся рядом, дождался, пока теща сменит памперс, а потом медленно пошел на улицу.
– А кормить кто будет?! – окрик, недоуменно-возмущенный. – Разогревай питание. Там вода горячая в чайнике.
Занимаясь этими неприятными, совершенно чуждыми ему делами, Артем все больше распалялся – внутренне он произносил длинные возмущенные монологи, обращенные к жене, обличал, обвинял. Вот он, как дурак, греет бутылочку, а она в это время… А она под каким-то уркой грязным, спидоносом, туберкулезником.
И когда Валя пришла, он уже кипел. Все те сотни слов, которые бились в мозгу, мгновенно забылись, и Артем, дрожа от ярости, стал повторять:
– Ты где?.. Где ты была?! Где? А?!
В первую секунду на лице жены появились растерянность и даже вроде бы виноватость, но тут же они сменились злой гримасой.