Ем, чтобы похудеть

Выдревич Галина Сергеевна

– Если бы я видела его постоянно, быть может, я и помнила бы, что он такое на самом деле, - возразила она.
– Или же постепенно он состарился бы. Но я не решусь пойти на такой риск, поэтому теперь ничто не изменит меня.

– Что ж, если увлечение пройдет, дайте мне знать.
– В конце кон­цов, почему бы ему не сказать то, что он хотел?

–

О да, вы-то узнаете сразу.

– Но прежде чем запереться в Состоне... так ли уж вы уверены?..

– В чем?
– Она перестала плакать. Он обращался с ней именно так, как ей было нужно.

– Что вы и он...
– Филип горько усмехнулся, представив их вмес­те. Опять жестокая и коварная шутка античных богов, какую они, на­пример, проделали когда-то с Пасифаей. Прошли века культуры и благородных устремлений, а миру все равно не избежать таких лову­шек.
– Я хотел сказать - что у вас с ним общего?

– Ничего. Кроме тех случаев, когда мы были вместе.

Опять лицо ее залилось краской. Филип отвернулся.

– Каких же это случаев?

– Когда я считала вас слабым и равнодушным и сама отправилась за ребенком. Тогда все и началось, если я вообще могу установить начало. А может быть, началось в театре, когда он слился для меня с музыкой и светом. Но поняла я это только наутро. Только когда вы вошли к Джино в комнату, я поняла, почему была так счастлива. Поз­же, в церкви, я молилась за всех нас, не за что-то новое, а чтобы все осталось как есть - он не разлучался бы с сыном, которого любит, а вы, я и Генриетта благополучно выбрались бы оттуда - и чтобы мне больше никогда не пришлось видеть его или разговаривать с ним. Тогда я еще могла преодолеть свое чувство, оно только надвигалось, как кольцо дыма, оно еще не окутало меня.

– Но по моей вине, - серьезно проговорил Филип, - он разлучен с ребенком, которого любил. А из-за того, что моя жизнь подверга­лась опасности, вы вернулись и снова увидели его и говорили с ним.

Чувство ее было даже значительнее, чем она воображала. Нико­му,

кроме него, не было дано охватить все происшедшее целиком. А для этого ему пришлось глядеть со стороны, удалившись на громадное расстояние. Филип даже сумел порадоваться, что однажды ей довелось держать любимого в объятьях.

– Не говорите о «вине». Вы ведь теперь мне друг навеки, мистер Герритон. Только не занимайтесь благотворительностью и не взду­майте перекладывать вину на себя. Перестаньте считать меня утон­ченной. Вас это все время смущает. Перестаньте так думать.

При этих словах она вся словно преобразилась, и уже неважно было, утонченна она или нет. В постигшей Филипа катастрофе ему открылось нечто нерушимое, чего она, источник этого «нечто», от­нять уже не могла.

– Повторяю, не занимайтесь благотворительностью. Если бы он захотел, я бы, вероятно, отдалась ему телом и душой. И на том кон­чилось бы мое участие в спасательной экспедиции. Но он с самого начала принимал меня за существо высшее, за богиню, - это меня-то, которая боготворила все в нем, каждое его слово. И это меня спасло.

Глаза Филипа были прикованы к колокольне Айроло. Но видел он прекрасный миф об Эндимионе. Эта женщина осталась богиней до конца. Никакая недостойная любовь не могла ее запятнать, она сто­яла выше всего, и грязь не могла ее коснуться. Событие, которое она считала столь низменным и которое для Филипа обернулось катаст­рофой, было поистине прекрасным. И на такую Филип поднялся вы­соту, что без сожаления мог бы сказать ей сейчас, что он тоже бого­творит ее. Но какой смысл говорить? Все чудесное уже совершилось.

– Благодарю вас, - вот все, что он позволил себе сказать.
– Благо­дарю за все.

Она взглянула на него с нежностью, ибо он скрасил ей жизнь. В эту минуту поезд вошел в Сен-Готардский туннель. И они поспеши­ли в купе, чтобы закрыть окно, а то, чего доброго, Генриетте попадет в глаз уголек.