Эмансипированные женщины
Шрифт:
Но со временем это ему наскучило, и он стал созывать совещания лишь по мере надобности. А порой все вообще становилось ему противно: планы, пробы и даже сахариметр. Тогда он целыми днями читал французские романы, дразнил Цезаря или возился с ним на широкой софе.
Мысли о сахарном заводе уже не заполняли его жизнь. Иногда эта затея даже казалась ему современным донкихотством, а сам он — странствующим рыцарем, который, живя роскошно, жаждет трудиться.
«Зачем? Чтобы отнимать у других кусок хлеба?» — думал Сольский.
Но достаточно было малейшего толчка, чтобы вывести его из этой
Благодаря этому к середине мая в имении Сольского было сооружено большое водохранилище, и стены десятка зданий росли как на дрожжах. Отступать было поздно, тем более что работа теперь шла сама по себе, как катится под гору камень. Даже противники Сольского уже не заикались о постройке второго завода и только советовались между собой, как бы откупить у него такое прибыльное предприятие.
Услыхав об этом, пан Згерский, который постоянно вертелся около Сольского, сладко прищурил глазки и сказал:
— Никто не заставит Сольского продать завод, никто в мире, хоть предложите ему столько золота, сколько поместится в заводских котлах. Другое дело, если ему самому все это наскучит, — прибавил он вкрадчивым тоном. — Улучить бы такую минуту, задеть его слабую струнку и тут же выложить на стол наличные — тогда, пожалуй…
— Вы думаете, это может случиться? — спросил один из заинтересованных дельцов.
— Боже мой, — скромно ответил Згерский, — в жизни все может случиться. Но поладить с Сольским — дело нелегкое…
— А не согласились бы вы помочь нам… Ну хотя бы подстеречь такую минуту? — допытывался собеседник.
— И не говорите! — с приятной улыбочкой возмутился пан Згерский. — Я всей душой предан Сольскому. Я вижу, что заниматься заводом для него удовольствие, и поэтому ни за что не стану советовать ему продать завод.
Собеседник нахмурился, а пан Згерский, помолчав минуту, строго прибавил:
— Другое дело, если бы эти хлопоты тяготили Сольского, портили ему настроение, подрывали здоровье. Гм, тогда я лег бы у него на пороге и сказал: убей меня, но откажись от этого злосчастного завода, который сокращает тебе жизнь. Клянусь честью, я бы это сделал! Я, сударь, горой стою за тех, кто мне доверяет.
Лицо собеседника прояснилось.
— Стало быть, вы допускаете такую возможность? — сказал он. — Для нас это давно уже дело ясное. Сольский замучился со своим заводом. Не по нем эта работа. Правда же, дорогой пан Згерский?
— При чем тут правда? — возмутился Згерский. — Что есть правда, сударь, что есть истина? — сказал он, подняв вверх палец. — Если сам Иисус промолчал на такой вопрос, то как можно задавать его нам, грешным? Вы спросите меня, может это случиться или нет? Вот тогда я отвечу: в жизни все может случиться.
На этом они расстались в наилучшем расположении духа. Претендент на покупку строящегося завода не сомневался,
Згерский усмехался. Его живое воображение рисовало ему в эту минуту забавную картину: он видел себя дирижером удивительной оперы, Сольский в опере был тенором, противники-сахарозаводчики — оркестром, и все пели и играли, повинуясь его, Згерского, дирижерской палочке.
Между тем расчеты пана Згерского не оправдались: в душе Сольского, кроме честолюбия и скуки, которые сменялись, подобно дню и ночи, родились совершенно новые порывы.
Сольский по натуре был щедр и великодушен, однако терпеть не мог благотворительности. При одной мысли о том, что надо искать несчастных, помогать нуждающимся и утирать слезы страждущим, при одном намеке на это он испытывал отвращение. Ему, сумевшему ограничить свои потребности, заботиться, подобно жалостливой бабе, о потребностях других? Ему, искавшему трудностей, чтобы их преодолевать, сочувствовать чужим трудностям? Ему, стремившемуся стать твердым, как сталь и гранит, — утирать носы ребятишкам или чинить телогрейки их мамашам? Какая нелепость!
Сольский был способен выбросить десятки, сотни тысяч рублей на дело, которое его увлекало, но стирать пеленки он не мог! Для таких дел существуют сердобольные души, благовоспитанные барышни, дельцы, жаждущие популярности, но не он!
Однако с того дня, как в их доме поселилась Мадзя, Сольский невольно начал заботиться о ближних.
Как-то его сестра пообещала Мадзе место учительницы в школе, которую должны были открыть при заводе. Мадзя согласилась, а Сольский подтвердил обещание.
Через несколько дней после этого Сольским овладел обычный приступ хандры. Он смотреть не мог на планы, не хотел разговаривать с техниками и только расхаживал по кабинету или листал страницы начатого романа.
«На кой черт мне этот завод? — думал он. — Пусть строят заводы те, кто гонится за тридцатью процентами годовых, а мне это к чему? Донкихотство, и только!»
Вдруг он вспомнил, что пообещал Мадзе место учительницы, и мысли его приняли другое направление.
«Не будет завода, не будет и школы, и эта славная девушка окажется обманутой… А как она хороша! — подумал он, припоминая черты лица Мадзи. — Какие у нее благородные порывы!»
Трудно этому поверить, но Сольского вывела из апатии лишь боязнь разочаровать Мадзю! С каким удивлением посмотрела бы она на него, если бы узнала, что он забросил свой завод! И что бы он ответил, если бы она спросила: «Значит, вы уже не хотите строить завод? Почему же?»
Потом Мадзя, по просьбе своей подруги Жаннеты, уговорила пана Стефана назначить в заводскую аптеку Файковского. Сольский тогда и не думал об аптеке, но согласился, что она нужна, и обещал Файковскому место аптекаря.
Так появился еще один человек, с которым Сольскому в минуты апатии приходилось считаться. Продать строящийся завод — легче легкого. Но что ответить Файковскому, если тот спросит:
«Почему вы отказались от завода? Ведь от него зависит мое благополучие и брак с панной Жаннетой, а вы сами сказали, чтобы я на ней женился!»