Эмансипированные женщины
Шрифт:
— Для нее нет другого выхода, кроме как выйти замуж за этого старика, — настаивала панна Говард.
— Что это вы говорите! Откуда этот разговор о свадьбе?
На этот раз изумилась панна Клара.
— Как! — воскликнула она. — Вы не знаете даже о том, о чем кричат все? Нет, вы положительно дичаете в пансионе!
И по дороге домой она успела пересказать Мадзе все сплетни, которые ходили о пани Ляттер в различных кругах общества. Она прибавила, что консервативные круги решительно стоят за то, чтобы пани Ляттер вышла замуж за Мельницкого, что радикальная молодежь смеется
Напоследок она заявила, что хотя и придерживается радикальных взглядов, но может отнестись с уважением к убеждениям почтенных консерваторов, даже готова подчиниться решению умеренного крыла сторонников эмансипации женщин, если на жизненном пути ей встретится необыкновенный мужчина. Ради обыкновенного она собой не пожертвует, ведь мужчины глупцы и негодяи, и ни один из них не может оценить ее, существо высшее, и постигнуть ее потребности.
Никогда панна Говард не была так красноречива и никогда в голове Мадзи не царил такой сумбур, как после этой прогулки. Словно зигзаги молний вспыхивали в ее уме мысли то о толстяке Мельницком, то о панне Малиновской, то о трудящихся женщинах, которым нельзя иметь детей, то о различных кругах общества: консервативных, радикальных, умеренных. Голова у нее горела, стон и звон стоял в ушах, творя хаос, а в сердце таилась тревога за пани Ляттер.
«Боже, что станется с нею и ее детьми?» — думала девушка.
Вечером, уже в постели, Мадзя вознегодовала на панну Малиновскую.
«Что это она толкует, будто трудящаяся женщина не должна иметь детей? А разве деревенские женщины не трудятся, и, однако же, они становятся матерями. Дети — это такие милые, такие чудные создания. Нет, лучше уж умереть, чем…»
Она закрыла глаза, и ей приснился пан Казимеж.
Глава восемнадцатая
Тюфяк наказан
Предавшись мыслям о будущем пани Ляттер, Мадзя ни на другой день, ни во все последующие дни не заметила, что в пансионе назревают какие-то события. Она видела, что панна Говард сердится, слышала, как шепчутся классные дамы, до слуха ее то и дело долетали словечки, которые ронял кто-нибудь из воспитанниц: «Интриган», «Тюфяк!» — но она не придавала им значения.
Душа ее была охвачена тревогой за пани Ляттер, Эленку, даже… за пана Казимежа, которым, как думала панна Малиновская, грозило разорение… Так какое ей было дело до того, что кого-то называют интриганом и тюфяком, что весь пансион о чем-то шепчется? Разве в душе ее не звучал таинственный шепот, в котором ей особенно явственно слышалось:
«Роль пани Ляттер кончилась бесповоротно».
«Трудящиеся женщины не должны иметь детей».
Эти слова казались Мадзе жестокими, тем более жестокими, что она любила пани Ляттер, как вторую мать, причем больше всего любила ее за то, что у нее есть дети.
«Как можно, — думала она, — с таким страшным равнодушием отказывать в праве на жизнь этим крошечным невинным существам, чьи души, быть может, витают над нами, моля нас о рождении,
При воспоминании о панне Малиновской, которая так спокойно изрекла приговор нерожденным, душу Мадзи наполняла тревога. Ей казалось, что смиренная, но непреклонная блондинка объявляет войну самому богу.
«Нет, уж лучше умереть, чем такое подумать», — говорила Мадзя в душе.
А тем временем вокруг нее шептались о каком-то интригане и тюфяке. Но, когда Мадзя подходила к кучке учениц, девочки умолкали, хотя по глазам было видно, что они говорили о чем-то важном.
Однажды до слуха Мадзи долетел шепот:
— Ей панна Говард ничего не сказала: она такая добрая, что может испортить все дело.
Мадзя машинально взглянула на воспитанницу, которая обронила эти слова, но та убежала. Однако и эти слова отскочили от Мадзи, как мяч от стены.
В следующую субботу Мадзя дежурила в четвертом классе, где от десяти до одиннадцати у Дембицкого был урок ботаники. В классе царила тишина, и Мадзя, сидя на стуле, вышивала, погрузившись в размышления.
После звонка учитель немецкого языка вышел из класса, и минуты через две вошел Дембицкий. Он, как обычно, казался озабоченным и на ходу высоко поднимал колени; обойдя кафедру, старик споткнулся о ступеньку, насмешив девочек, и сделал запись в дневнике.
Затем он тихим голосом сказал:
— Панна Кольская…
— Ничего не говори! Ты ничего не знаешь! — послышался шепот в классе.
Мадзя окинула взглядом класс. Большая часть учениц сидели, опустив головы, только на задних партах были видны пылающие лица и горящие глаза.
Дембицкий задумался, стал перелистывать дневник, поиграл пером, однако отметки ученице не поставил.
— Панна Северская! — вызвал он через минуту.
— Ничего не говори! Ты не приготовила! — раздались голоса девочек, на этот раз громче и сильнее.
Дембицкий поднялся с кресла и, глядя на ряды склоненных головок, спокойно сказал:
— Что это значит, дети?
— Мы ничего не понимаем! На уроках скучно!
— Вы не понимаете ботаники?
— Ничегошеньки не понимаем! — крикнул тонкий голос. А вслед за ним раздался целый хор:
— Не понимаем! Не хотим!
У Дембицкого лицо стало серым и посинел нос. Старик покачнулся, перевел дух, точно ему не хватало воздуха, в глазах его сверкнула тревога. Однако он совладал с собою, сошел с кафедры, остановился перед первыми партами и, покачав головой, с улыбкой произнес:
— Ах, дети! Дети!
И вышел из класса, снова высоко поднимая на ходу колени и держа руку за лацканом сюртука.
Когда он бесшумно затворил за собою дверь, Мадзя спросила в полубеспамятстве:
— Что это значит?
В ответ раздались рыдания одной из приходящих учениц. Это была племянница Дембицкого.
— Что это значит? — повторила Мадзя.
В классе царило немое молчание, а через минуту расплакалась девочка, которая дружила с племянницей учителя.
Вслед за нею в разных углах класса заплакали другие девочки и послышались голоса: