Эмансипированные женщины
Шрифт:
Пани Ляттер бросилась бежать вдоль берега.
— Боже, — говорила она, — пошли же мне…
Неужели это обман зрения? На пригорке, между деревьями, видна перевернутая вверх днищем белая лодка, а шагах в пятнадцати от нее медленно бредет какой-то человек.
— Эй! Эй! Послушайте! — крикнула она.
Человек повернулся.
— Переправьтесь сюда на лодке!
— Нельзя, это лодка пана…
— Тогда сходите к нему…
Человек махнул рукой и направился дальше.
— Я вам рубль дам!.. Часы!.. — кричала она в беспамятстве.
Он отвернулся и исчез между деревьями.
— Эй, эй! Послу…
И,
Удар и пронизывающий холод отрезвили ее. Она не понимала, где она, только чувствовала, что тонет. Отчаянным движением она вынырнула на поверхность, и из груди ее вырвался вопль:
— Дети мои!..
Водоворот увлек ее и бросил на дно. На минуту у нее захватило дух, сердце колотилось в груди, как разбитый колокол, и это было самое неприятное мгновенье. Однако вскоре ею овладела такая непобедимая апатия, что ей не хотелось даже шевельнуть рукой. Ей чудилось, что неведомая сила уносит ее в бездонный и безбрежный океан и что она в то же время просыпается от тяжелого сна. За один краткий миг ей представилась вся ее жизнь, которая была лишь каплей в океане какой-то более полной и широкой жизни.
Она стала вспоминать что-то такое, чего никогда не видала на земле, и пришла в изумление.
«Так вот оно как!» — подумалось ей.
Она почувствовала под рукою ветвь, но ей не хотелось уже за нее ухватиться. Вместо этого она открыла глаза, — ей чудилось, что сквозь желтую толщу воды она начинает видеть иной мир, свободный от забот, разочарований, ненависти…
Через несколько минут по ту сторону реки человек, с которым разговаривала пани Ляттер, и с ним еще какой-то другой пришли на берег с веслами. Они стали смотреть, кричать; наконец, медленно повернули опрокинутую лодку, столкнули ее на воду и переправились на другую сторону.
— Примерещилось тебе, — сказал другой. — Никого тут нету.
— Какое там, примерещилось! Она мне рубль посулила, — возразил первый.
— Верно, жаль ей стало рубля, вот она и вернулась в корчму… Погоди-ка, а это что?..
Они заметили на берегу зонтик. Торопливо привязав лодку к кустам и выйдя на берег, они стали тревожно озираться по сторонам. На сырой земле, покрытой прошлогодней травою, они заметили следы башмаков, однако женщины не обнаружили.
— Оступилась она, что ли, и в воду упала? — сказал первый.
— О, господи Иисусе! Что же это ты натворил? — сокрушался второй. — Да если она утонула, нас по судам затаскают…
— Воля божья! Едем к перевозу; может, это она в корчму поспешила…
Они поехали на лодке к корчме и дали знать, что с неизвестной барыней случилось несчастье. Корчмарь с корчмаркой, толпа мужиков и баб, ожидавших парома, разбежались вдоль по берегу, кричали, смотрели, но ничего не нашли.
Часу в шестом вечера, когда вернулся долгожданный паром, два перевозчика сели в лодку и, плывя вверх по реке, заметили ногу, запутавшуюся в кустах. Там, в каких-нибудь двадцати шагах от липы и скамейки, где должны были сбыться ее мечты, лежало тело пани Ляттер.
Перевозчики отвезли утопленницу к переправе, там ее попробовали откачать, а потом положили в придорожный ров. Глаза ее были открыты, и народ боялся, поэтому корчмарь накрыл мертвое тело старым мешком.
Она лежала тихо, с лицом, обращенным
В это самое время Мадзя получала у панны Малиновской свое жалованье за три месяца, а Мельницкий во весь опор скакал со станции к переправе, уверенный, что застанет пани Ляттер.
«Теперь уж она от меня не отвертится, — думал старик. — Разведу ее с мужем и женюсь. То-то она у меня захлопочет! То-то дом оживится!»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Пробуждение
Мадзе чудилось, что она горит на огромном костре: руки и ноги уже обратились в пепел, она дышит пламенем, вместо головы у нее раскаленный докрасна чугунный шар, вместо языка — пылающий уголь.
Она уже не хотела жить, только бы не терпеть этих мучений. И когда ее обнял сон, тяжелый, как поток расплавленного свинца, она застонала, но не от страха. Нет, ее радовало, что огненные языки, терзавшие ее взор, притухают, алеют, как зарево заката, а сама она летит в бездонную пропасть, где становится все темней, темней, но и прохладней.
Конец? Нет еще. Ее обдало вдруг резким запахом уксуса. Это она упала не в бездонную пропасть, а, верно, в трубу, и под нею пылает плита, на которую льют уксус.
«Ах, какой… ах, какой… ах, какой же острый запах!» — думала она.
Уксуса, должно быть, лили очень много: со всех сторон ее окружили густые облака, море облаков, в которых она парит над городом. Наверно, над городом, потому что слышен колокольный звон: в ушах, в голове, в горле и груди, в руках и ногах. Странный звон! «Это по мне перезванивают, — думает Мадзя. — Я — пани Ляттер, и я утопилась. Звонят колокола и спрашивают: зачем ты это сделала? Ведь ты оставила пансион, детей?..»
Белый туман облаков разорвался, и Мадзя увидела чье-то лицо. Это было доброе лицо с седыми усами и коротко подстриженными бачками.
«Что это за старичок?..»
Ей показалось, что рядом, в клубах острых паров, лежит другая девушка, и старичок — это доктор и отец той другой.
Колокола все звонили в голове, горле, руках, одни в басовом, другие в скрипичном ключе, и говорили между собой:
— Феликс, прошу тебя, вызови Бжозовского!
— Ни за что! Я не позволю травить родную дочь!
— Ты же видишь, это…
— Легкий, совсем легкий случай!
— Тогда я пошлю за ксендзом…
— Никаких ксендзов, никаких коновалов!
— Ах, что мне, несчастной, делать! — рыдал кто-то в скрипичном ключе.
— Успокойся, ей нужен покой! Ведь и мне она родная дочь… Покой, только покой!
Она хотела ответить этим стонущим колоколам или тоскующим людям: «Я все слышу!» — но ей не хотелось разжимать губы.
Белое облако — не пары уксуса, а тонкая, нежная пелена пуха или снега, но не холодного, а теплого снега. Нет, это мотки кружев, они неприметно все развиваются, все развиваются… Вон плющ, на одном листке качается мальчик с пальчик. Прилетел воробей и хочет клюнуть мальчика в головку. Но мальчик смеется и прячет головку под листком, а удивленный воробей машет крылышками и жужжит, как пчела.