Емельян Пугачев (Книга 1)
Шрифт:
Вяжи дворню! – командовал Пугачев и первый, а за ним народ, бросился в палаты.
Дворня разбежалась. Трясущийся старик-дворецкий в ливрее с позументами опустился на колени, заикаясь, сказал, что барин и барыня, как только ударили всполох, приказали заложить карету и угнали в город.
– А управитель где?
– Управитель тоже изволил уехать с барином, – сморщив бритое дряблое лицо, захныкал дворецкий.
– Врешь! Чего врешь, старый лизоблюд! – звонко вскричали только что прибежавшие в хоромы мальчишки. – Мы не столь давно видали его… Он, немчура,
Рыжий дядя Митродор ударил дворецкого по уху, тот упал на четвереньки, под крепкими пинками крестьян заскулил, пополз в угол.
Крестьяне, мужики и бабы похватали со столов подсвечники, тарелки, скатерти, стали срывать с окон кружевные портьеры.
…А толпа во дворе сшибала с амбаров, с кладовок, с каретника замки, вывозила экипажами, вытаскивала упряжь, ящики с вином, окорока, банки с вареньем, выкатывала бочки с медом, огурцами, моченой брусникой.
– Ложи, ложи сюда!.. В одну кучу, – показывая костылем, кричал большебородый сухой старик в белом балахоне.
Вырвавшиеся из псарни собаки с остервенением лаяли в сто глоток.
Десяток псов с расколотыми черепами, с отбитыми задами крутились по земле, сдыхали в корчах.
…Отряд крестьян с дубинками ошарил весь двор, все закоулки, управитель – как сквозь землю.
Удалее всех шныряли вездесущие ребята. И на крышах и под крышами, в колодец заглянули, в помойку слазили. Нет нигде.
– Да, может, в лес утек, анафема, в рот ему ноги! – хрипел на бегу дядя Митродор с вилами под мышкой; он торопливо, с жадностью, перхая и давясь, уплетал барский пирог.
Распахнули житницу. Огромная золотистая гора пшеницы. Из-под стрех выпорхнули ласточки.
– Вот где богачество-то! – изумились крестьяне, ошаривая глазами житницу. – А и здеся-ка управителя-то нетути… Куда же он схоронился-то?
Пугачев, карабкаясь, залез на гору пшеничного зерна, поймал ухом какой-то подозрительный сипящий звук, зорко осмотрелся, и на лице его промелькнула хитрая ухмылка.
– Ну, мирянушки, сейчас чудо будет, – приметив нечто необычное, с веселостью сказал он. – Трохи-трохи потешу вас… Гляньте! – Он нагнулся и зажал большим пальцем едва приметный кончик дудки, вершка на два торчащий по-над зерном.
Крестьяне разинули рты и затаили дух. Вдруг зерно зашевелилось.
– Ой, ты! Управитель! – в один голос воскликнули они и, раздувая ноздри, попятились.
Из зерна, как из омута, разом вынырнула толстощекая, с жирным подзобком, шарообразная голова в синем колпаке. Голова, глубоко вздохнув, разинула рыбий рот, сморщила приплюснутый нос, сощурила безбровые глаза, громко чихнула и по-кошачьи отфыркнулась. Все злобно захохотали.
Рыжий дядя Митродор от ярости не мог произнести ни слова, ему невтерпеж было садануть управителя в бок вилами, но он опасался Пугачева.
Хватаясь за грудь, он только хрипел, сплевывал, скорготал зубами. По его заросшим рыжей шерстью скулам ходили желваки.
Весь
Собаки повылезали из прикрытий, стали с народом ласковы, виляли хвостами, получали подачки.
Подвыпившие крестьяне поставленную Пугачевым возле дома стражу сшибли, оказавшего сопротивление буйной толпе солдата Перешиби-Нос помяли, он с руганью бежал.
Все тот же сивобородый, бровастый дед в длинном балахоне, тыча костылем, распоряжался в комнатах:
– Соломы, соломы волоките, православные!.. Все огню предать. Поганое гнездо. На наших кровях добро нажито…
Распалившиеся, с лихорадочным блеском в глазах крестьяне взад-вперед носились по дому.
– Православные, тихо-смирно выноси иконы, – тыча костылем в передний угол и крестясь, приказывал бровастый дед. – Святые иконы жегчи великий грех, по избам разберем… Выноси портрет Петра Федорыча, он о мужиках пекся, его баре замучили… Петра Ликсеича выноси. Великого.
– А царицу-те спасать? – вопрошала курносая растрепанная баба, держа в руках портрет императрицы.
– Катерину погодь выносить, становь к стенке, пущай горит… Она не больно-то нам мироволит, а все более дворянчикам. Она ходоков наших в железа велела заковать… Соломы, соломы волоки!.. Эй, народы!
Из окон кувыркаются стулья, кресла, зеркала, хрустальные шкафы.
Барские портреты в золоченых рамках проткнуты вилами, сорваны со стены, растоптаны.
Шум, гам в горницах и во дворе.
А по небу плывет туча, отдаленный громовой раскат прогудел, но его никто в суетне не слышал.
…Подвели к барской риге толстобрюхого на коротких ножках управителя. Он без кафтана, в одном шелковом пропылившемся камзоле, в суконных кюлотах, в длинных чулках и щегольских туфлях. На него пристально и страшно таращился помертвевшими глазами только что пойманный и повешенный толпой барский ненавидимый крестьянами староста.
– О, майн гот, я очшень боялся мертва тела, отпущайте меня, пожалюста, – немец не попадал зубом на зуб, трясся, воловья жирная шея и толстые обвисшие щеки налились кровью, безбровые глаза часто мигали.
– Веди его… В омут… Камень на шею! – неистово кричал народ, передние посунулись к управителю, чтоб растерзать его.
– Ой, сохраняйте майнэ жизня… мужики-крестьянчики добренькой…
Станем очшень смирно жить-поживать… – прижимая к груди руки, тоненько выскуливал немец; голосом, глазами, всем существом своим он молил толпу о пощаде. – Люблю вас буду очшень, очшень…