Емельян Пугачев, т.1
Шрифт:
Толпа стала смеяться над ними, подзуживать. Рыжий парень сдернул с плеч берестяной, на постромках, туго набитый кошель и, не говоря худого слова, с размаху смазал им чернобородого по уху. Боднув головой, чернобородый бросил пилу, засучил рукава и грудью полез на рыжего драться. За рыжего сразу вступились трое, за чернобородого четверо. Полетели кошели, котомки, шапки, наступила горячая работа кулакам. К той и другой стороне приставали пьяные и трезвые доброхоты, народ попер стенка на стенку. Со всех концов бежали к берегу любопытные и тоже безоглядно ввязывались в свалку.
Знаменитый мясник Хряпов, вспомнив молодость и поддавшись настроению толпы, тоже вступил в бой. Он ловко орудовал здоровенными кулаками, сшибая наземь кого попало. Суматошный шум, гвалт, ничего немыслимо понять. Лезли в уши разные крепкие словечки: «Петр Федорыч – он на соль цену сшиб! Бей их!!!» – «Землю от монастырей царь отобрал!» – «Мужиков слобонил! Ур-р-ра!» – «Матушка Катерина тоже не подгадила! Ура! Ура!» – «Присяга!» – «Крест целовали!!!» – «А вот я те поцелую. Получай!» – «Ура матушке Катерине!» – «Дворянам не по нраву пришелся, сбросили». – «Убили... Убили!»
– Кого убили? – Свистки, будочники с алебардами, разъезд казаков, полиция: – Р-ра-зой-дись!
Толпа очухалась, бросилась в стороны, как стадо овец от волка. На песке валялись лапти, кошели, всякая одежина и – трое попорченных в свалке. Казаки и полиция лупили бегущих ременными нагайками.
Окровавленный, но шустрый Хряпов, невзирая на трясущееся брюхо, бежал впереди всех вдоль пыльного, уставленного дровами берега; он задыхался, присел к водичке, стал, пыхтя, замывать в Неве разбитый нос.
Благовестили ко всенощной. Широкая Нева горела в лучах солнца. Над водой кружились с тоскливым криком чайки.
Вечером мясник с распухшим носом и огородник с завязанным глазом успели оба подвыпить, сидели в трактире Барышникова «Зеленая дубрава».
Хозяин подвел к их столу щупленького, невысокого роста человека с козьей бороденкой, с зоркими бегающими глазками.
– Это вот ржевский купец Остафий Трифоныч Долгополов, примите в компанию, – проговорил Барышников, усаживая гостя, и сам сел.
– Слыхал, слыхал про вас, – загнусил хрипловатым тенорочком Долгополов [26] , заискивающе заглядывая в заплывшее жиром лицо Хряпова. – Вы к государеву двору мясо доставляете, а я для царских конюшен – овес. С покойным государем лично знакомы были.
– Нет, я кофеев с императором пить не удостоился, а капиталы приобрел, – с оттенком надменной брезгливости покосился столичный толстосум на невзрачного Долгополова, одетого в потертую чуйку и нечищеные простые сапоги. Затем достал серебряную табакерку, всем предложил понюхать: «Набивай нос табачком, в голове моль не заведется», поблестел золотыми кольцами, вынул без нужды золотые заморские часы, посмотрел время. Долгополов притих, сконфузился. Мясник поманил полового пальцем:
26
Ржевский купчик Долгополов в 1774 году ездил в ставку Пугачева, некоторое время жил при нем. – В.
– А ну-ка, братец, на всю компанию расстарайся ухи наварной из налимьих печенок да расстегайчик с потрохами. Да спроворь скорей водки штоф.
Долгополов сразу ожил, заерзал, сказал, вздохнув:
– Приехал я изо Ржева-города должишко с дворцовой конторы получить, да сказали мне тама-ка, приходи, мол, месяца через два, нам не до этого. Вот какие дырявые дела-то мои. И сижу я в столице без гроша. Может, вы одолжите под вексель сотняшки две? – тронул он мягкое плечо мясника. – Я человек верный, да за меня и Барышников поручиться может...
– Раз он поручиться может, у него и бери, – сухо сказал мясник. – Да у него и капиталов несравнимо со мной, он на селедках миллионы нажил.
– Ну, ты! – прикрикнул на него сухопарый Барышников и, накручивая бороденку, приятно захихикал.
Уха превкусная, штоф усыхал, вино развязало языки. Да и вообще в трактире довольно шумно. Народ здесь всякий, но на этот раз ни одного солдата.
В соседней комнате три рожечника играли заунывные песни. А когда смолкли, раздался раскатистый, сильнейший бас иеродиакона, выгнанного из Невского монастыря за сугубое пьянство. Многие повылезли из-за столов, толпились в дверях, умильно слушали, разинув рты.
Черный и лохматый, похожий на грека, иеродиакон поднялся во весь рост и, держа в десной руке стакан водки, провозглашал «вечную память в бозе почившему императору Петру Третьему». Голос его гудел страшно и уныло, а по впалым щекам текли пьяные слезы. Старички мотали головами, осеняли себя крестом и тоже готовы были пустить слезу.
Иеродиакон залпом осушил стакан, крякнул и сказал:
– Царь зело пил, и аз многогрешный такожде сим стражду. Вот крикну в стакан, и стекло от велия гласа мего разлетится. За посмотренье – рубль!
Любители быстро собрали деньги. Иеродиакон поставил пустой стакан на стол, поднес к нему отверстую пасть и гаркнул: «Ха!» – стакан раскололся надвое. Все восторженно захохотали. А иеродиакону вручили другой стакан, наполненный водкой, и сказали:
– А ну, отец, возгаркни многолетие благочестивейшей, самодержавнейшей...
– Не стану! – выпучив глаза, заорал иеродиакон и затряс кудлатой головой. Опрокинув водку в пасть, он вытер усы и гнусаво запел на манер стихиры: – Дщерь Вавилона окаянная, како ты восходи-и-ла на престол...
Барышников, прислушавшись из другой комнаты, приказал вышибить пьяного забулдыгу вон да надавать ему елико возможно по загривку, дабы не порочил своим неподобным поведением православную религию. Монаха уволокли. Снова заиграли щекастые рожечники с гусляром. Многие заказывали блины и пряженцы, как на поминках, кричали рожечникам:
– Бросьте скоморошничать, а то изобьем вас!.. Царя сегодня закопали, а они в гусли-мысли.
За многочисленными столиками гул стоял, только и разговоров, что о последних событиях в столице. Почти все были порядочно подвыпивши, кричали, не стесняясь. Старый кузнец с ремешком через лоб, посасывая трубку, бубнил все одно и то же: