Емельян Пугачев. Книга 1
Шрифт:
Казаки увидели пред собою сидящего за столом чернобородого, черноусого, с горящими глазами детину. Они вскочили, отряхнулись, оправили свои кафтаны и, подойдя к столу на цыпочках, упали на колени.
— Уж не прогневайтесь, вашество, мы путем и поклониться-то не смыслим, — с волненьем проговорил, заикаясь, бельмастый Караваев.
— Встаньте, господа казаки, — и Пугачев протянул им руку ладонью вниз. Те с робостью приложились к руке. — Ну, а чего ради прибыли вы ко мне, господа?
— А мы к вам, ваше… величество, присланы милости просить и заступления за нас, сирых…
Пугачев
— А мы хотели по-старому служить, по прежним грамотам, как при царе Петре Великом.
Пока шла беседа, у Пугачева было то скорбное, то гневное лицо, он пыхтел, сжимал кулаки, бормотал: «Ах, злодеи, ах, негодники!» А как кончили, он огладил бороду, потрогал книжку с золотым обрезом и, выбирая слова, произнес:
— Ну, други мои, слушайте в оба уха, что скажу, и старикам вашим передайте… Ведайте, други, ежели вы хотите за меня вступиться, то и я за вас вступлюсь. Помоги нам, господи… — и Пугачев, подняв к небу взор, двуперстием истово перекрестился.
Казаки заплакали, повалились Пугачеву в ноги:
— Приказывай, надежа-государь!.. Все войско примет тебя. Не выдадим, падежа-государь!.. Верь!
Сердце Пугачева вскачь пошло, губы запрыгали, он сморщился, сморгнул слезу, быстро встал.
— Ну, соколы ясные, детушки мои! У вас таперя пеший сизой орел, так подправьте сизому орлу крылья! — И Пугачев выкинул руки вверх и в стороны.
Большие черные глаза его сверкали, весь вид его, невзирая на бедную одежду, стал важен и внушителен. Казаки, разинув рты, попятились. Обнимая их, он, с дрожью в охрипшем от волнения голосе, говорил:
— Я жалую ваше войско рекою Яиком, рыбными ловлями, угодьями, всей землей безданно и беспошлинно… А такожде и сенными покосами… И солью… Бери соль дарма, вези на все четыре ветра, кто куда похочет…
— Много довольны, ваше величество, милостью твоей великой, — вновь упали казаки в ноги Пугачеву. — Верой и правдой служить станем, крест поцелуем… Умрем!
В распахнутых воротах маячил, выставив бороду, беглый крестьянин Чучков. Внимая неслыханному разговору и тому, что казаки величают чернобородого надежей-государем, Афанасий Чучков обратился в столб. Заметя его, Пугачев махнул рукой, крикнул:
— Иди, иди, брат, не твое дело тут!
Совещание в сарае продолжалось. Пугачев велел казакам приготовить знамена, купить голи разных цветов шелку и шнура, а ему, государю, наряд добрый, фасонистую с бархатным верхом шапку.
— Не можно ли записать, надежа-государь, что да что надобно купить. А то у нас головы дырявые. Да добро было бы указ ваш выдать на войско.
Пугачев смущенно замигал, покряхтел, почесал за ухом, молвил:
— Ни чернил, ни бумаги нетути здеся. Я бы, конешно, написал. Впрочем сказать, ведомо ли вам, детушки, что указы пишут великие писари царевы, а император токмо подпись кладет? Ну так вот, поезжайте скореича на Яик, объявляйте войску обо мне да дня через два, много через три, опять сюда скачите.
— Сенокосы
— Ну нет, господа казаки… — возразил Пугачев строго. — Надобно как можно поспешать. А то в огласку дело пойдет, и вам и мне худо будет…
Тогда меня здесь и не сыщете. Уж вы, детушки, старайтесь сами о себе… Да и о других пекитесь…
Кунишников с Денисом Караваевым сели в седла и, приветствуя Пугачева поднятыми на пиках шапками, скрылись в степи.
Крестьянин Афанасий Чучков подбежал к Пугачеву, сдернул колпак с обритой по-каторжному головы, припал к ногам его и, целуя сапоги, выкрикивал сквозь внезапные слезы умиления:
— Батюшка, надежа-государь, не оставь рабов своих, холопов…
Пугачев поднял его.
— Скоро не станет рабов. И ты слободу примешь… А покудов никому не сказывай, кто я есмь, — сказал он и с проворством пошел к речке Таловой выкупаться. Его походка — четкая, быстрая, легкая. Чучков, глядя на него, залюбовался: «Ишь ты… Как девка складная идет, не по-нашенски, не по-мужиковски…»
Пугачев разделся, смаху бросился в речку. Лето кончалось, а вода все еще теплая, как молоко парное. Поплавал бы подоле, да спешить надо, и песню бы спел, да нет уж, опосля. Но в счастливые моменты Пугачев без песен не жил. Вот и тут, надевая одежду прямо на мокрое тело, он тенористо и складно запел:
При бережку, при лужку, При счастливой до-о-оле, При станичном табуне Конь гулял на воле, Казак был в нево-о-ле…Пел с огоньком, бросая слова и выразительные взгляды в сторону Яика, ныне ставшего ему родным и близким.
Гуляй, гуляй, серый конь, Пока твоя во-л-ля. Вот поймаю, зауздаю Шелковой уздою. Ты бежи, бежи, мой конь, Бежи, торопися…— Да, верно, — оборвав песню, сказал он самому себе. — Торопись, поторапливайся, Емелька… Тебе, темному, на Иргиз к старцам треба спешить, писаря искать… А то казаки и впрямь в дураках оставят. Эх ты, ца-а-арь!..
Он вприскок — на умет и, на скорую руку похлебав овсянки, заторопил Еремину Курицу ехать с ним на Иргиз-реку.
— Не опасно ли, батюшка? — предостерег его уметчик. — Ведь вас знают там все…
— Бог сохранит, — сказал Пугачев. — Мне письменного человека в канцелярию мою до краю надобно. А их, чаю, в скитах довольно.
Дорога была грязная. Путники на двух сытых конях ехали верхами степью. В Исаакиевском скиту остановились. По приказу Пугачева уметчик сбегал к старцам, отыскал игумена, сказал ему, что объявился государь Петр Федорыч и что оный государь приказывает всем скрытным в иргизских скитах беглецам немедля идти под Яицкий городок и там дожидаться повелений.