Емельян Пугачев. Книга 3
Шрифт:
Тертый калач Остафий Долгополов, в бытность свою человеком состоятельным, научился «точить лясы» со всяким: с архиереем и конокрадом, с князем и строкой приказной, с купцом и вельможей, ему даже разок удалось перемолвиться с самим Петром Федоровичем, когда тот был еще наследником престола, а купец доставлял овес для его конюшни. Вот только с государыней разговаривает он впервые. Ну, да ничего… С матушкой-то не столь опасно говорить, как с мясником злодеем Хряповым, треклятым самозванцем.
— Давно ли ты, Остафий Трифонов, у господина Пугачёва в
— Винюсь, матушка, ваше величество! Все мы винимся, все мы горьким плачем обливаемся. Нечистая сила околдовала нас, темных, в сентябре прошедшего года…
— Стало быть, вы Емельяна Пугачёва за покойного императора Петра Федорыча приняли?
— За него, ваше величество, за него. Винимся!
— Стало, вы против меня шли, угрожали спокойствию империи?
Долгополов, закатив глаза под лоб и прикидываясь простоватым казаком, с жаром воскликнул:
— Против тебя шли, ваше величество, как есть против тебя. Винимся!
— Значит, вы, казаки, мною недовольны были?
— Довольны, матушка! Выше головы довольны… А это лукавый сомустил нас, сатана с хвостом.
— Нет, казак, ты не правду говоришь, — возразила Екатерина. — Среди яицкого казачества еще допреждь того было недовольство и крамольное возмущение.
— Было, было недовольство, ваше величество!.. Рыбку от казаков старшины отобрали. Мы о рыбке в цыдуле пишем…
— Я казакам всегда мирволила, и донецким, и яицким. И впредь будет так же. Обещаю вам, казаки, и рыбу, и льготы всякие. Только скорей кончайте…
Екатерина задала казаку еще несколько вопросов: где Пугачёв, сколько у него народу, каков состав его армии, нет ли среди его сброда иностранцев каких или пленных турок?
Долгополов, с развязностью отвечая, врал. Екатерина к его словам относилась настороженно. Наконец спросила:
— А как ты мог в своей казачьей сряде проехать чрез Москву? Ведь она заперта крепким караулом со всех сторон.
Долгополов, жестикулируя и закатывая глаза, ответил:
— Ежели вы, ваше императорское величество, пожелали бы, то я проведу чрез оную Москву десять тысяч человек. И никто о том не прочухает. А я пробрался чрез первопрестольную столицу тако. Верст за пять до Москвы я примостился к едущим на базар подводам с сеном да дровами. У заставы — ах, думаю, господи, благослови, да и пошагал живчиком мимо часового. Часовой хвать меня за леву полу: «Стой, куда чувырло, прешь?! Есть ли письменный вид?» А я ему бесстрашно ответствую: «Господин служивый, письменный вид у меня — это верно — был от старосты казенного селения, да верст за десять отсюдова вот из этого кармана в дыру выпал, да и другое кое-что потерял по мелочишке». Солдат засунул в левый карман руку, там, верно, дырища, опосля того он съездил меня кулаком по загривку столь добропорядочно, что я, грешный человек, едва с ног не слетел, да щучкой-щучкой через заставу-то и проскользнул. Солдат с народом захохотали, а я вприпрыжку — дуй, не стой — вдоль по улице. Вот, ваше величество,
Екатерина улыбалась. Чуть прищурив глаза, она, чтоб пересказать Строганову, старалась запомнить некоторые выражения старого казака, которые показались ей курьезными, вроде того, как он «живчиком» проскочил, как его «съездили» по загривку, как он «щучкой-щучкой» проскользнул чрез заставу. Затем она подала Долгополову знак удалиться и осталась вдвоем с Орловым.
Мнимого казака отвели в комнаты, где обычно останавливался князь Орлов. Вскоре подошел к нему человек в позументах, должно быть, лакей, спросил:
— Не хочешь ли ты, брат, водки выпить да подзакусить?
Долгополов ответил;
— До водки не охоч, а вот кусочек хлеба с солью съел бы.
Ему подано было — холодная жареная курица, свежие крендели, ситный с солью и графин водки. Долгополов встал, перекрестился и с жадностью, стоя, принялся есть ситный.
— Да ты сядь, братец, и питайся как следует. Откуда ты?
— А я издалека, с Белого моря.
— Ого, ну как там?
— Да ничего. Киты плавают, всякая рыбина.
— Ишь ты… Большие киты-то?
— Да не так чтобы уж очень, одначе на нем деревеньку невеликонькую построить можно…
— Ха! Скажи на милость… Вот так это чудо-юдо!
Долгополов наелся, выпил две стопки водки, задремал.
Разбудил его все тот же лакей:
— Шагай за мной!
Раззолоченным, изукрашенным замысловатой резьбой парадным коридором, выходившим широкими окнами на плац-парад, они миновали несколько комнат. В одну из них лакей ввел его и захлопнул за ним дверь.
— А, знакомый, — сказал Орлов. Из пузатого, отделанного бронзой шкапчика на гнутых ножках князь достал кошелек с золотою монетою и протянул его Долгополову, проговорив:
— Бери. Да смотри, опускай не в левый карман, а то там дыра.
— Да, ваша светлость, — осклабился Долгополов, схватив кошелек. — Там мыши были, гнезда вили, дыру проточили.
— Хм… Ты женат? Возьми еще вот этот узелок. Всемилостивейшая государыня на первый случай жертвует тебе кошелек и этот сверток, а когда дело в благополучии совершишь, то будешь более и более награжден.
Глаза Долгополова закатились под лоб, губа задергалась, он повалился князю Орлову в ноги. В узелке оказалось два куска бархата — яхонтового и вишневого цвета, десять аршин золотого глазета и столько же золотого галуна с битью.
В десять часов вечера Орлов с ржевским жуликом выехали в Петербург.
На следующее утро Долгополов был позван в кабинет Орлова. Там находился гвардии капитан Галахов. Указав ему на вошедшего Долгополова, князь сказал Галахову:
— Вот это и есть депутат Остафий Трифонов. С ним и поедешь. И вот тебе два пакета: в этом рескрипт на твое имя, а этот, запечатанный, вскрой, когда потребуется надобность в том. Ну, поезжайте с богом на предлежащее вам дело, а как кончите оное со усердием и верностью, будете взысканы милостью государыни императрицы.