Эми и Исабель
Шрифт:
Коридоры опустели. Она никогда прежде не оставалась в школе после окончания занятий — все здесь казалось теперь другим. Лучи солнца, распластавшиеся по полу, обрели более насыщенную желтизну. Широкие подоконники и невытертые классные доски имели приятельский, трогательный вид, словно их сняли под вечер, как одежду, и забыли. Тишина коридоров окружала ее, но откуда-то со стороны спортзала долетало отдаленное эхо чирлидерских речовок.
Мистер Робертсон сидел у себя за столом в конце кабинета и что-то писал, когда Эми вошла.
— Проходите, садитесь, — сказал
Она села. Но не на свое обычное место, а поближе к доске, села бесшумно и неуверенно. Украдкой она взглянула в окно: пылинки кружились в воздухе, наполненном лучами вечернего солнца. Где-то в коридоре скрипнула дверца металлического шкафа, а уборщик загремел шваброй на лестничной клетке. Она услышала, как мистер Робертсон отложил ручку.
— Можете заняться домашним заданием, если хотите.
— Не хочу, — замотала головой Эми, в глазах ее стояли слезы.
Что за невыносимая грусть! Нахлынула внезапная слабость, день ожидания вымотал Эми. Она сидела в стороне от него, положив руки на колени. Волосы свисали по обе стороны лица. Зажмурившись, Эми почувствовала, как горячие слезы закапали ей на руки.
— Эми! — Он встал из-за стола и направился к ней. — Эми, — повторил он, остановившись рядом.
Как нежно он произносил ее имя, как мягко струился его голос, такой глубокий и серьезный.
— Я все понимаю, Эми, все хорошо.
Наверное, он и вправду что-то понял, потому что слезы его ничуть не встревожили, он даже не удивился. Он просто сел рядом и протянул Эми носовой платок. Это была красная бандана, большая, как простыня. Эми вытерла ею глаза, высморкалась. Удивительно легко и не стыдно было плакать рядом с этим человеком. И это было как-то связано с тем, что слезы Эми не застали его врасплох, наоборот, глаза его смотрели на нее тепло и ласково. Эми вернула ему платок.
— Я знаю тот стишок, — выговорила она наконец.
А он улыбнулся этому слову «стишок» и тому, как просто и по-детски она сидела и смотрела на него еще влажными, чуточку покрасневшими глазами. Глубокая и щемящая невинность и ранимость девочки поразили его.
— Его написала Эдна Сент-Винсент Миллей, — объяснила она, заправляя за ухо непослушную прядь, — и как-то раз на уроке я вспомнила о нем. Первая строка там такая, э-э… «Евклид узрел нагую красоту…» Так, кажется.
Он кивнул, приподняв рыжеватые брови, и продолжил:
— «…Лишь он один. И пусть умолкнут те, кто мелет всякий вздор о красоте».
— Вы знаете его! — воскликнула она изумленно.
Он кивнул снова и сосредоточенно нахмурил брови, словно обдумывая какую-то мысль, внезапно пришедшую в голову.
— Вы знаете его, — повторила Эми. — Не могу поверить, что вы знаете это стихотворение!
Как будто птичку выпустили из клетки.
— А еще какое-нибудь вы знаете?
Эми развернулась лицом к нему, они сидели, почти упираясь коленями.
— Я имею в виду, еще что-нибудь из Миллей вы знаете?
Прижав ладонь к губам, он молча разглядывал ее. Затем произнес.
— Да, знаю. Другие ее сонеты. «Увы, не лечит время, лгали мне…»
— «…Все,
Она даже слегка подпрыгнула на стуле, непослушная прядь волос соскользнула из-за уха и упала ей на лицо, освещенная солнцем из окна. Теперь Эми видела сквозь золотую кисею его удивление, интерес и что-то еще, неуловимое. Это «что-то» она будет помнить долго-долго — движение в глубине его зрачков, будто волна шевельнулась внутри. Он встал и направился к окну, засунув руки в карманы своих вельветовых брюк.
— Подойди посмотри, какое небо, — кивнул он в сторону окна, — вот-вот пойдет снег.
Он обернулся к ней, потом снова к окну.
— Иди сюда, посмотри, — позвал он снова.
Она послушно подошла. Небо набрякло и насупилось, мрачные облака мчались, то и дело заслоняя зимнее солнце, такое золотое, словно оно с утра копило, а теперь выплеснуло сияние, озарив края темных туч почти электрическим свечением.
— Как я люблю вот такое! — воскликнула Эми. — Глядите! — Эми показала на солнечные лучи, сочащиеся и растекающиеся по заснеженному тротуару. — Очень люблю, только в жизни, а не на картинках.
Он наблюдал за ней, закусив губу под усами.
— В седьмом классе я убиралась у одной бабушки из нашей церкви, — пояснила Эмили, — так вот, у нее в гостиной висели эти жуткие старомодные картинки. Там еще была девочка с восковым, как у мумии, лицом. Вы, наверное, видели такие объемные изображения?
Он продолжал внимательно ее разглядывать.
— Наверное, а дальше?
— Просто мурашки по спине — пылесосишь кресло, а девочка эта наблюдает за тобой со стены.
Мистер Робертсон облокотился спиной о подоконник и замер, скрестив ноги и осторожно поглаживая усы.
— Никогда бы не поверил, что ты так разговорчива, — задумчиво произнес он.
— Я тоже, — простодушно призналась Эми.
Она снова заглянула ему через плечо — в окно. Облака насупились, но солнце и не думало сдаваться — свет и тьма все еще боролись в распахнутом просторе зимнего поднебесья.
— И повсюду, — целый выводок слов кувыркался у Эми в голове, — повсюду у той старушки были понавешаны репродукции — тоже старые. И там вот такое же черное небо, и солнечные лучи, разящие его насквозь. Там была какая-то битва: кони, сбруя и, знаете, такие маленькие человечки, бегущие внизу. Такие вот репродукции.
Она произносила «репродукции» как «рекрадукции», и он с трудом сдерживал улыбку. И это ее «понавешаны» тоже смешило.
— Да. И что?
— В общем, не люблю я такие картинки.
— Понятно.
— Небо на них фальшивое, как в театре. А вот в жизни, — Эми протянула руку к небу за окном, — совсем другое дело. И мне нравится, когда оно такое.
Мистер Робертсон снова кивнул и сказал учительским тоном:
— Chiaroscuro.
Она бросила на него мимолетный взгляд и тут же отвела глаза, растерявшись оттого, что он вдруг заговорил с ней на иностранном языке. В голове помутилось, перепуталось, она чувствовала себя глупой и невежественной.