Эмиграция, тень у огня

Рубина Дина Ильинична

За столом в коридоре сидела грудастая истица. В мочке каждого уха у нее просверлено было по три дырки, и оттуда гроздьями свисали сокровища Али-бабы.

Она терпеливо пыталась заполнить бланк заявления, широко разведя мощные колени в цветных мужских бермудах. Сквозь распиравшуюся ширинку, как тесто из кастрюли, лез белопенный живот.

– Помоги мне написать! – приветливо улыбаясь, сказала она мне.

В иврите часто

употребляют повелительное наклонение. Это не означает хамства.

– Извини, – сказала я, – я недостаточно хорошо умею писать.

– С ума сойти, – заметила она. – А по виду ты грамотная. Дай-ка хлебнуть из твоей бутылки, что-то горло пересохло.

Я вспомнила коронную Ритину фразу насчет «их» ментальности и подарила грудастой истице всю бутылку.

Суд нам назначили через два месяца.

Мы вышли на улицу. На остановке автобуса стоял старый араб в куфие – белоснежном платке, перетянутом вокруг головы толстым двойным шнуром. На нем была серая рубаха до пят, похожая на рясу, пропыленные ботинки и на плечах – обыкновенный мужской пиджак.

– Идиотская страна, понимаешь, – сказала Катька, – страна бездарных чиновников. Должны были снять с нашего счета в банке сто семьдесят шкалей за Надькин садик, ошиблись, приписали лишний ноль, сняли тысячу семьсот… Теперь мы в глубоком минусе, жрать нечего, пока разберутся, то да се, можно с голоду подохнуть. Надо идти полы мыть… – Она добавила безучастно: – Я повешусь… Я просто повешусь…

Подошел автобус. Я протиснулась в самый конец, где на длинном сплошном сиденье маячило свободное место. Спотыкаясь о сложенные коляски, солдатские баулы, кошелки, я пробралась в конец и плюхнулась между молодой парочкой израильтян слева и пожилой четой совсем свежих, судя по разговору, еще очумелых репатриантов справа.

Мальчик-солдат слева, видимо, возвращался домой на субботнюю побывку. Он сидел в полной амуниции, с автоматом, вокруг сильной загорелой шеи – пропотевший шнурок с личным номером, в ногах длинный, плотно набитый баул. Девочка принарядилась. Встречала его, наверное, на автобусной станции, готовилась к встрече – прическа, отглаженная блузка, полированные ногти. А он устал… Он смертельно устал. Минуты три они тихо переговаривались, потом он задремал. Сидел, клевал носом.

– Глянь, какой лес! – сказала по-русски старуха справа. – Прямо среди города…

– Не забудь, все деревья здесь рукоприкладные, – отозвался муж.

Девочке

надоело просто сидеть. Ее влюбленность, с утра подогреваемая ожиданием, не давала ей покоя. Она тихо погладила своего мальчика по руке. Он вздрогнул, инстинктивно сжал автомат и вскинул голову. Она ему успокаивающе улыбнулась, и он опять прикрыл глаза и задремал.

– Ничего, – проговорил старик справа. – Лет через десять здесь привьется наша культура…

Старуха кивала, перебирая крупные янтарные бусы на морщинистой шее.

Девочка слева опять осторожно потянулась рукой к своему мальчику. Вот дурища, подумала я, искоса наблюдая за ней, ну дай человеку поспать, он же вымотан, как пес… Она дотянулась ладошкой до его автомата и легким движением нежно погладила приклад.

* * *

– Война кончилась!! Точно – в Пурим!!

Меня разбудили вопли сына. Он прыгал по комнате – тощий, в трусах на слабой резинке, подпрыгивал, пытаясь рукой достать потолок.

По радио передавали подробности капитуляции Ирака. Я поднялась и поплелась в ванную.

– Хаг самеах! – заорал сын мне вслед.

– Ура, – отозвался отец со своего дивана, – мы победили, и враг бежит, бежит, бежит.

– Противогазы порезать?! – радостно спросил балбес.

– Я тебе порежу… Сложи аккуратно в коробки и поставь на антресоли до следующей войны.

Зазвонил телефон. Это был Гедалия, староста группы с занятий рава Карела Маркса.

– Хаг самеах, – торопливо проговорил он. – Я обзваниваю всех, чтобы сообщить: сегодня вечером состоятся занятия. Приходите обязательно! Рав Маркс специально приурочил лекцию к празднику.

– А тема?

– Простите, я должен многих обзвонить… У меня нет ни минуты.

Я вышла на балкон.

Внизу по травянистому косогору бегали соседские ребятишки, с утра уже наряженные в карнавальные костюмы, – две девочки лет десяти, обе в костюмах царицы Эстер, одна в ярко-красном, с позолотой, другая в белом – юбки длинные, пышные, на головах короны. Бегали с упоительным визгом, приподнимая пальчиками подолы юбок. За ними гнался мальчик лет восьми в костюме старика Мордехая – чалма на голове, расшитый цветами кафтан. Он безостановочно трещал пластиковой трещоткой, какими вечером в синагоге дети будут трещать во время чтения «Свитка Эстер» – при упоминании злодея Амана, потомка Амалека.

Конец ознакомительного фрагмента.