Эмигрант с Анзоры
Шрифт:
Надо же, оказывается, я все-таки забыл ее. Она красивая… очень. Хотя может быть, другие так и не сказали бы – маленькая, как бы невзрачная. Просто мне ее лицо почему-то милее других. Кажется, она стала старше, взрослее, полукруглые мягкие черты заострились и потемнели как-то. Ну конечно, ведь четыре года прошло. А вот глаза я хорошо помню, остренькие карие блестящие глаза и тонкие ровные брови, дугой взлетающие к вискам. Тонкие запястья как-то сиротливо торчат из рукавов общинной куртки.
Она шла все медленнее,
Она медленно, очень медленно обернулась. Долго смотрела на меня. Изучала? Хотела убедиться, что это именно я?
– Здравствуй, Пати, – сказал я.
– Где ты мог спрятаться? – она оглядела местность, – здесь же негде.
Ей не пришло в голову, что я мог сидеть в леске в десяти метрах от нее.
– Там, – я махнул рукой. – Ну что, Пати? Как дела?
– Хорошо, – ответила она машинально. Я шагнул к ней, протянул руку. Правую. Она подала мне свою, мелькнули белые знакомые насечки на запястье. Ладонь ее лишь бессильно скользнула в моей руке… задержалась. Отпустила. И тут Пати увидела, видимо, случайно скосив глаза. Снова поймала мою руку, перевернула, внимательно осмотрела чистое, без номера, запястье.
– Ты… – она посмотрела мне в глаза.
– Я был на Квирине. Я живу теперь на Квирине. Пати, я прилетел, чтобы с тобой увидеться.
Она молчала, видимо, не зная, что сказать.
– Я должен рассказать тебе все. Пойдем куда-нибудь… присядем, – предложил я.
– Пойдем на трубы, – быстро сказала Пати. Я кивнул. Это действительно было достаточно укромное и малопосещаемое место, к тому же – за пределами ограды.
Спереди возвышалось здание старого дерево-обделочного цеха – еще бревенчатое… теперь там был склад. Проволочная ограда на фоне потемневших, покрытых мхом бревен казалась почти незаметной.
Сзади стеной стоял лес. Трубы газопровода – желтоватая и серая – тянулись направо и налево, уходя в бесконечность, наглядно демонстрируя аксиому о параллельных, которые никогда не пересекутся – на земле. Я вскарабкался вслед за Пати на желтую трубу, сел, упираясь ногами в серую. Может быть, хоть здесь что-то шевельнется в душе… вот на этой трубе, оседлав ее верхом, зажав в зубах дымящийся чинарик сенки, сидел Таро. Арни стоял посредине, левую ногу на желтую трубу, правую – на серую, маленький, щуплый повелитель мира, бурно жестикулируя, разглагольствовал о чем-то по своему обыкновению.
Нет, не помню. Равнодушие. Тоска.
Здесь мы первый раз с Пати поцеловались. Нет, не помню. Вот она, Пати – и это ее я мог целовать? Чужая… милая, хорошая девочка, красивая… не моя.
Она сидела на трубе, свесив ноги, аккуратно сложив руки на коленях – как примерная ученица. Внимательно слушала. Я рассказал ей все.
– Ты осуждаешь меня? – спросил я, придвигаясь к ней ближе. – Я был неправ?
– Не знаю, – сказала Пати, словно очнувшись, – не знаю. Понять тебя можно. Ты спасал свою жизнь. Зайнеке – я тоже считаю его несправедливым человеком. Он, конечно, был неправ…
В голосе ее явственно слышалось «но».
– Но ты на моем месте так бы не поступила? – спросил я.
– Не знаю, – повторила Пати, – я думаю, что нет. Но я не имею права так говорить. Я никогда в твоем положении я не была. Тебя можно понять.
Мы немного помолчали.
– А ты изменился, – сказала Пати другим тоном, внимательно посмотрев на меня, – я тебя не сразу и узнала.
– Что, так уж сильно изменился?
– Ну… ты стал такой большой, сильный… такой был маленький, худой мальчик, а теперь… возмужал, – объяснила Пати, – и взгляд у тебя совсем другой.
– Тебе не нравится? – улыбнулся я. Пати пожала плечами.
– Нет, почему же…
– А ты не изменилась, – сказал я. На самом деле я просто ее забыл… может быть, и изменилась. У меня не очень хорошая зрительная память.
– С чего бы мне-то измениться?
– Ну а как у вас дела? – спросил я, – расскажи хоть…
Пати начала рассказывать, оживилась. Я тоже слушал с огромным удовольствием. Надо же, как много изменилось. Во-первых, половина наших мальчишек сейчас в армии, война же идет. Элт и Риан погибли. Лилла замуж вышла… ты его не знаешь, его к нам перевели из Туйской Общины. Несколько человек получили места в Магистерии. Надо же, и рыжий Ким получил… ну да, у него появился шанс, поскольку нас троих не стало. Сама Пати стала старшей по этажу – общественной работы теперь очень много, но ей нравится, она общается с людьми, кому-то помогает… активно участвует в проведении общих праздников и мероприятий. Она и раньше была общественницей (провести конкурс на лучшего знатока истории Лойга, организовать вылазку на природу, протолкнуть чью-нибудь идею по оформлению стенда, выслушать желающих поплакаться в жилетку…), и по тому, с каким оживлением, с какими раскрасневшимися щеками Пати заговорила об этом сейчас, я понял, что пожалуй, в этом она нашла свое призвание.
По призванию и общественному долгу Пати знала все обо всех. И я выслушал подробнейший рассказ о каждом из наших общих знакомых… У всех дела обстояли относительно хорошо. Кое-кто женился и ушел в Семейную общину, Пати знала и о них – у кого родился ребенок, у кого какие отношения в семье… Умер только пожилой мастер из нашего цеха, у него давно с сердцем было неладно.
– Ну а ты? – вдруг спросила она, прервав себя. – О себе-то расскажи… как ты там живешь, на Квирине?
Я подумал.