Эмиль из Леннеберги
Шрифт:
Лина была довольна и совсем уже не походила на булку. Она пошла показывать дырку от зуба Альфреду, лежавшему под грушевым деревом, а Креса-Майя отправилась в кухню варить кофе. Услышав, что дети в горнице, она захотела поздороваться со своей любимицей, маленькой Идой.
Но когда Креса-Майя увидела, что ее любимица с иссиня-фиолетовым личиком лежит в постели на белой подушке, она громко вскрикнула:
– Свят-свят, в наши-то дни…
– Это тиф, – ухмыльнулся Эмиль.
В эту минуту с дороги донесся грохот колес. Из церкви прикатили папа и мама Эмиля и гости во главе с самим пастором.
– Уезжайте отсюда! Уезжайте отсюда! У нас в доме тиф!
Все замерли в смущении и испуге.
Мама Эмиля спросила:
– Что ты там мелешь? У кого это тиф?
И тут в дверях за спиной Кресы-Майи появилась маленькая Ида с фиолетовым личиком, с белыми кругами вокруг глаз и в одной ночной рубашке.
– У меня, – сказала маленькая Ида и восторженно прыснула со смеху.
Все рассмеялись. Все, кроме папы. Он лишь выразительно спросил:
– Где Эмиль?
А Эмиля и след простыл. И пока все пили кофе, Эмиль тоже не показывался.
Выйдя из-за стола, пастор пошел на кухню утешать Кресу-Майю. Она сидела там злющая-презлющая, потому что тиф оказался ненастоящим. Но тут случилось вот что: когда пастор утешал Кресу-Майю, он случайно взглянул на связку писем, которую Эмиль забыл на стуле.
– Нет, просто невероятно! – Пастор ахнул и схватил письмо Адриана из Америки. – Неужто у вас та самая марка, которую я ищу столько лет!
Пастор собирал марки и знал цену редкостям. Без лишних разговоров он предложил за марку, наклеенную на письме Адриана, сорок крон.
Папа Эмиля чуть не задохнулся, услыхав о такой баснословной цене. Подумать только, платить сорок крон за какой-то жалкий клочок бумаги! Он и сердился, и в недоумении качал головой… Надо же! Этому Эмилю опять повезло! Покупка старой бархатной шкатулки оказалась тоже удачной, самой удачной сделкой из всех, какие Эмиль заключил на аукционе!
– Ведь за сорок крон можно купить полкоровы, – сказал папа с легким упреком.
Тут уж Эмиль не мог промолчать. Он приподнял крышку дровяного ларя, где прятался все это время, и высунул свою любознательную голову.
– Когда будешь покупать полкоровы, – спросил Эмиль, – ты возьмешь переднюю часть, что мычит, или заднюю, что бьет хвостом?
– Марш в столярку! – взорвался папа.
И Эмиль отправился в сарай. Но сперва он получил от пастора четыре красивые бумажки по десять крон каждая. А на следующий день он поскакал в Бакхорву. Он вернул хозяевам письма и отдал половину вырученных денег, а потом поскакал домой, напутствуемый добрыми пожеланиями и готовый к новым проделкам.
– Думаю еще поездить по аукционам, – сказал Эмиль, когда вернулся. – Ты как, папа, не против?
Папа что-то пробормотал в ответ, хотя что именно – никто не расслышал.
После того как гости разошлись, Эмиль просидел весь воскресный вечер, как я сказала, в столярной, строгая своего сто тридцатого старичка. И лишь тогда вдруг вспомнил, что день был воскресным и, значит, ножом строгать нельзя, потому что это считается страшным грехом. Нельзя, верно, было и зуб рвать, и тем более разукрашивать кого бы то ни было
– Дорогой Боженька, сделай так, чтоб я покончил со своими проказами. Тебя милостиво просит Эмиль Свенссон из Каттхульта, что в Леннеберге.
И тут же принялся за новые проказы.
ВТОРНИК, 10 АВГУСТА
В общем-то папе Эмиля можно было и посочувствовать. Если его сынишка заключил несколько сногсшибательных сделок на аукционе, одну лучше другой, то сам папа вернулся с одной лишь свиньей. И представляешь, как-то ночью, когда никто не ждал, это животное принесло одиннадцать маленьких поросят и тотчас сожрало десять из них – так иногда поступают свиньи. Одиннадцатый поросенок тоже не остался бы в живых, не спаси его Эмиль. Он проснулся ночью от боли в животе и вышел во двор. Проходя мимо свинарника, он услышал, что молочный поросенок визжит, будто его режут. Эмиль рванул дверь. В самую последнюю минуту он выхватил маленького поросеночка у его свирепой матери. Да, это в самом деле была злая свинья. Но вскоре она заболела какой-то странной болезнью и на третий день сама сдохла. Бедный папа Эмиля остался лишь с одним-единственным крошечным заморенным поросенком. Вот и все, чем он разжился на аукционе в Бакхорве. Неудивительно, что папа был мрачный!
– От этой Бакхорвы один убыток да беды, – сказал он маме Эмиля однажды вечером, когда все укладывались спать. – Какое-то проклятие лежит на всей их скотине, это ясно.
Эмиль лежал в кровати, когда услышал разговор родителей, и тотчас высунул свой нос.
– Отдай мне поросеночка, – попросил он. – Мне все нипочем, пусть он даже проклятый.
Но такое предложение пришлось папе не по душе.
– Тебе все дай да подай! – сказал он с горечью. – А мне? Мне, выходит, ничего не надо?
Эмиль прикусил язык и некоторое время не вспоминал о поросенке. Кстати, это был совсем тощий, крохотный поросенок, кожа да кости, и синий, будто от холода.
«Видно, проклятие высосало из него все соки», – подумал Эмиль.
Ему казалось ужасным, что такое могло случиться с маленьким поросенком, который никому ничего плохого не сделал.
Так же думала и мама Эмиля.
– Бедный маленький заморыш, – сказала она.
Так говорили в Смоланде, когда хотели пожалеть какого-нибудь малыша.
Лина тоже любила животных и особенно жалела этого поросенка.
– Бедный маленький поросенок, – говорила она. – Он, поди, скоро сдохнет.
И он подох бы непременно, если бы Эмиль не взял его в кухню, не устроил бы ему в корзине постельку с маленьким мягким одеяльцем, не напоил бы молоком из бутылочки и вообще не стал бы ему вместо родной матери.
Подошел Альфред и, увидев, как Эмиль старается изо всех сил накормить бедняжку, спросил:
– Что это с поросенком?
– Он проклятый и не хочет есть, – пояснил Эмиль.