Эммаус

Барикко Алессандро

Старик злился оттого, что Бобби не появлялся.

— Он не может больше приходить, — ответил я.

— Ах вот как?

— Да. У него проблемы.

Он посмотрел на меня так, как будто это я во всем виноват:

— Какие?

Я сидел у его постели на железном стуле, склонившись над ним, уперев локти в колени.

— Он принимает наркотики, — произнес я.

— Что за фигню ты несешь?

— Наркотики. Вы знаете, что это такое?

— Ну конечно знаю.

— Бобби принимает наркотики, поэтому он больше не приходит.

Если б я велел

ему немедленно встать и уйти, забрав с собой свое барахло, включая мешок с мочой, у него сделалось бы такое же выражение лица.

— Что за фигню ты несешь? — повторил он.

— Это правда, — сказал я. — Он не может прийти, потому что в этот момент растапливает где-то коричневый порошок в ложке, нагретой над пламенем зажигалки. Потом он собирает получившуюся жидкость шприцем и затягивает жгутом предплечье. Потом вставляет иглу себе в вену, делает укол.

Старик смотрел на меня. Я указал на его вену на локтевом сгибе.

— Бобби отбрасывает шприц, а наркотик уже распространяется по крови. Когда зелье доходит до мозга, проклятые вопросы решаются сами собой — и еще что-то происходит, не знаю что. Действие наркотика длится недолго. Если в этот момент повстречать его, он разговаривает, словно пьяный, и мало что понимает. Говорит сам не знает что.

Старик кивнул.

— Вскоре действие вещества заканчивается, медленно. Тогда Бобби думает, что пора завязывать. Но через короткое время тело начинает требовать наркотика, тогда он ищет деньги, чтобы купить новую порцию. Если не находит, ему становится плохо. Так плохо, что вы тут, на этой койке, даже представить себе этого не можете. Вот почему он не может приходить сюда. Ему с трудом удается ходить в школу. Я вижу его только тогда, когда ему нужны деньги. Поэтому не ждите его, смиритесь с тем, что какое-то время вас никто не будет смешить. Вы меня поняли?

Он кивнул. У него было одно из тех странных лиц, на которых как будто чего-то не хватает. Как у людей, которые на спор сбривают усы.

— Ну что, мешок выливать будем? — проговорил он, стягивая вниз одеяло.

Я, как прежде, склонился над трубочкой. Он забормотал что-то.

— Ну что вы за люди? — процедил он сквозь зубы.

Я очень осторожно вытащил маленькую трубочку из большой.

— Наркотики… Сначала вы строите из себя молодцов, а потом принимаете наркотики, вот черт!

Сначала он бормотал, но потом постепенно стал повышать голос.

— Скажи мне: что, черт возьми, вы за люди?

Я отцепил мешок, висевший рядом с койкой. Моча была темной, на дне — слой крови.

— Я тебя спрашиваю: что вы за люди?

Я стоял перед ним с этим мешком в руке.

— Нам восемнадцать лет, — сказал я, — мы — это всё.

Из туалета, куда я отправился выливать мешок, я слышал, как он кричит:

— Что, черт возьми, это значит? Вы наркоманы — вот кто вы такие! Тут строите из себя крутых, но при этом вы наркоманы!

Еще он кричал, чтобы мы сидели дома и не приходили, что тут наркоманы не нужны. Он воспринял мой рассказ как личное оскорбление.

Перед уходом я зашел

к новенькому: он был до крайности тщедушный, как будто спрятался внутри собственного тела, где-то внутри — там он, быть может, чувствовал себя в безопасности. Вылив мочу и повесив пустой сполоснутый мешок рядом с койкой, я провел рукой по его волосам, редким и седым. Он приподнялся немного, открыл ящик своей металлической тумбочки и достал из блестящего бумажника пятьсот лир.

— Держи, ты хороший мальчик, — сказал он.

Я не хотел брать, но он настаивал.

Я даже и мысли не допускал, чтобы взять деньги, но потом представил себе, как он вот так протягивает бумажку внуку или сыну — какому-то другому мальчику, — мне подумалось, что он множество раз давал деньги тому, кого любил. Кому-то, кого теперь не было рядом с ним. Был только я.

— Спасибо, — ответил я.

Выйдя из больницы, я пытался понять, возвращается ли ко мне чувство уверенности, которое я всегда испытывал, спускаясь вниз по этим ступеням, но не успел ни в чем разобраться, поскольку у подножия лестницы увидел отца Луки: он стоял там, элегантный, как всегда, и ждал не кого-нибудь, а меня.

— Я заглянул к тебе домой, но мне сказали, что ты здесь.

Он протянул мне руку, я пожал ее.

Он спросил, не хочу ли я немного прогуляться с ним.

Я толкал велосипед, он нес в руке портфель. Прогуляться. У меня уже давно был этот камень на сердце, так что я почти сразу заявил:

— Простите, что я не пришел на похороны Луки.

Он махнул рукой в воздухе, словно отгонял от себя кого-то. Ответил, что я правильно поступил, что для него присутствие там стало настоящей пыткой: он не выносит, когда люди «выставляют напоказ свои эмоции».

— Они все хотели, чтоб я что-то сказал, — продолжал он, — но я отказался. А что тут скажешь? — добавил он.

Мы немного помолчали, потом он сообщил, что Святоша явился на похороны и произнес речь: подошел к микрофону и спокойно, недрогнувшим голосом заговорил о Луке и о нас. Отец Луки не помнил, что именно говорил Святоша, потому что, как он мне объяснил, у него не было желания проявлять свои чувства там, перед всеми, так что он стал думать о другом, стараясь не слушать. Но он хорошо помнит, что Святоша смотрелся великолепно: стоял у микрофона торжественный, словно античный герой. Под конец он провозгласил, что Лука забрал с собой смерть и теперь нам остается чистый дар жизни в ослепительном блеске веры.

— Всякую смерть и всякий страх, — уточнил отец Луки. — Мне кажется, он именно так сказал: всякую смерть и всякий страх забрал с собой Лука.

Эту фразу он услышал и хорошо ее запомнил.

— Странный мальчик, — заметил он.

Я не ответил, думая о том вечере в их доме, о застольной молитве.

Некоторое время мы шли молча или говорили ни о чем. Конечно же, нам предстоял разговор о том, почему Лука так поступил, и мы некоторое время бродили вокруг да около. Наконец он ступил на главную дорогу: он спросил меня об Андре.