Эн-два-0 плюс Икс дважды
Шрифт:
"Борис Суворин разбил дорогое трюмо..."
"Десять гнусных предложении за одну ночь!"
"Кошмарный случай на Можайской улице..."
"Петербургский листок", 1911 г.
Помнишь, Сергей Игнатьевич, такие заголовки? Эх, знали бы репортеры "Листка", что произошло в ночь на двадцать пятое апреля одиннадцатого года на Можайской, дом 4, - все мы стали бы знаменитостями. Видите: у него и сегодня ужас на лице написался... у Сладкопевцева!
Ну-с, так вот-с... Был на Венцеслао в тот день серенький,
Как фокусник, он протянул смуглую ручку свою к вентилю бомбы. Из-под "не композиции" выглянуло волосатое узкое запястье, - всё помню!
Все кругом - кого не заинтересует фокус?
– замерли. Стало слышно, как ворчит Федосьюшка на кухне...
– Двери плотно!
– вдруг требовательно скомандовал Шишкин, и ктото торопливо захлопнул дверь.
– Прошу не нервничать!
– проговорил он. Внимание! Начинаю! Мы все - я в общем числе - дрогнули.
Тонкая, быстро расширяющаяся на свободе струйка зеленоватого пара или дыма тотчас вырвалась из маленького сопла. Она била под таким давлением, что, ударившись с легким свистом о потолок, мгновенно заволокла его зелеными полупрозрачными клубами. Свист перешел в пронзительное шипение... Стрелка на крошечном манометре дошла до упора...
В тот же миг золотисто-зеленое, непередаваемого оттенка облако окутало лампу, волнуясь и клубясь, оно поползло по комнате. Никем и никогда не слыханный запах - свежее, лесное, лужаечное, росистое благоухание достигло наших ноздрей еще раньше, чем туман окутал нас... Ландыш? Да нет, не ландыш... Может быть и ландыш, но в то же время - всё весеннее утро, со светом, со звуками, с ропотом вод... Пахнуло - не опишешь чем: молодостью, чистотой, счастьем...
Я взглянул вокруг... Все сидели, счастливо зажмурившись, вдыхая эту нечаянную радость... Боже мой, что это был за запах!
В следующий миг странные, иззелена-желтые лучи брызнули нимбом от лампы. В их свете лица приобрели не только новый колорит, казалось даже новые черты. Помню, как поразила меня в тот миг глубина и неземная чистота этого зеленого цвета: только в спектроскопе, да при работе с хлорофиллом, натыкаешься на такую золотистую зелень... А в то же время у стен комнаты, по ее углам забрезжило вовсе уж сказочное, непредставимое винноаметистовое сиянье... Оно точно бы глухо жужжало там...
Не знаю, долго ли росло зеленое облако, много ли газа выпустил Венцеслао: на манометр мы не глядели, куда там!
Едва первые глотки воздуха, насыщенные всем этим, влились в мои легкие, я перестал быть самим собой. Блаженное головокружение заставило меня закрыть глаза. Нежные, неяркие радуги поплыли перед ними, в ушах зазвенели хрустальные звоночки... В терцию, потом - в квинту. В квинту, Сережа, лучше не спорь! Они слились в простую и сладкую мелодию - флейтовую, скрипичную. Вроде
Одна нота выделилась, протянулась, понеслась, как метеор, как ракета, крутой параболой, всё дальше, дальше, всё выше в зеленый туман... Захотелось как можно глубже, полнее вдохнуть, вобрать в себя всю ее радость, всё ее счастье, весь ее бег... Я вздохнул полной грудью... Звук лопнул ослепительной вспышкой, и - как будто именно в этот миг - я открыл глаза...
Он был прав, этот Венцеслао: я не лежал на полу, не сидел на стуле, даже не стоял. Жестикулируя и громко говоря, я шел в этот миг от стола к окну, - шел уверенно и прямо, не шатаясь, не хватаясь ни за что руками. Шел так, как люди с помраченным сознанием не ходят...
Примерно с четверть часа (не секунды!
– кто-то из Коль умудрился всё же засечь время) нас держало в плену это новое, никому до того дня не известное состояние сознания. Все эти минуты мы двигались, говорили, жестикулировали - следовательно, не были "в беспамятстве"... Ничто в тесной, загроможденной большим столом комнате не было разбито, сломано: ни опрокинутой рюмки на скатерти, ни разлитого бокала... Значит, живя в своем удивительном _отсутствии_, мы всё время действовали разумно. Мы сознавали _что-то_. Спрашивается - _что_?
Потом мы - все разом!
– очнулись. В комнате ничто не изменилось, разве только воздух... Воздух стал таким прозрачным и _целебным_, как если бы, пока мы _отсутствовали_, кто-то открыл окна навстречу упругому морскому ветру, не на крыши, между Можайской и Рузовской, а на океан, плещущий вокруг благоуханных тропических островов... Новым был, пожалуй, и свет лампы голубоватый, милый, ласкающий глаза... Или он нам таким показался?
В этом ясном свете, в этом чистом воздухе у конца стола на прежнем месте сидел Венцеслао Шишкин и смотрел на нас тоже так, словно ничего не случилось.
И если бы рядом с ним на мраморном самоварном столике не стояла, растопырив черепашьи ножки, та самая бомбочка, - каждый из нас поклялся бы, что ровно ничего и не произошло.
Тем не менее баккалауро-то знал, что это не так!
– Ну, господа, - что же?
– произнес он несколько фатовским тоном, тоном модного профессора, показавшего публике эффектный опыт и теперь ожидающего аплодисментов.
– Как вы себя чувствуете? Присаживайтесь. Обменяемся впечатлениями. Что каждый из нас ощущает?
"Позвольте!
– мелькнуло у меня в голове.
– Так а он-то что же? Или на него это не подействовало? Или и для него всё ограничилось лишь коротким выключением из жизни? Что каждый из нас ощущает? А что ощущаю я?"
Мне было _просто_легко_дышать_: удивительно легко, неправдоподобно! Даже дым от шишкинской папиросы казался дымом от лесного костра где-нибудь над вольной рекой, а не вонью от "Пажеских" фабрики "Лаферм"... Ясная незнакомая сила вливалась в мои легкие, пропитывала всё тело, трепетала в венах, звала, требовала... Чего?