Энциклопедический словарь (Л)

Брокгауз Ф. А.

Первые беллетристические произведения Л. (из русской жизни, несколько повестей и два романа: «Подлипки» и «В своем краю», в «Отечественных Записках» 1856 — 1866 гг.), хотя и не лишены таланта, но, по позднейшему признанию самого автора, не представляют значительного интереса, будучи написаны под преобладающим влиянием Ж. Занда по идеям и Тургенева по стилю. Литературная самобытность Л. проявилась вполне в его повестях: «Из жизни христиан в Турции» (изд. отдельно Катковым в 1876 г.; сюда же принадлежат рассказ «Сфакиот», роман «Камень Сизифа» и начало романа «Египетский голубь», не вошедшие в этот сборник). И. С. Аксаков, враждебно относившийся к политическим и церковным взглядам Л., у которого находил «сладострастный культ палки», был в восхищении от его восточных повестей и говорил: «Прочтя их, не нужно и в Турцию ехать». Во время жизни в грекотурецких городах произошел в Л. умственный переворот, закончившийся на Афоне. Прежний натуралист и жорж-зандист, напечатавший, между прочим, уже в зрелом возрасте «в высшей степени безнравственное (по его собственному, преувеличенному отзыву), чувственное, языческое, дьявольское сочинение, тонкоразвратное, ничего христианского в себе не имеющее» — сделался крайним и искренним сторонником византийско-аскетического религиозного идеала. Этой стороной новое мировоззрение Л. далеко не исчерпывается. Оно было вообще лишено цельности; одного срединного и господствующего принципа в нем не было, но отдельные взгляды были весьма замечательны своей определенностью, прямотой и смелой последовательностью. По своему отношению к славянофильству, которое он называл «мечтательным и неясным учением», Л. представляет необходимый момент в истории русского самосознания. Желая привести свои пестрые мысли и стремления к некоторому, хотя бы только формальному единству, он называл себя принципиальным или идейным консерватором (в противоположность грубопрактическому или эмпирическому консерватизму). Дорогими, требующими и достойными охранения он считал, главным образом: 1) реально-мистическое, строго-церковное и монашеское христианство византийского и отчасти римского типа, 2) крепкую, сосредоточенную монархическую государственность и 3) красоту жизни в самобытных национальных формах. Все это нужно охранять против одного общего врага — уравнительного буржуазного прогресса, торжествующего в новейшей европейской истории. Вражда к этому прогрессу составляла главный «пафос» в писаниях Л., выработавшего особую теорию развития, где он своеобразно варьировал идеи Гегеля, Сен-Симона, Ог. Конта и Герберта Спенсера (которых, впрочем, не изучал систематически). По Л., человечество в целом и в частях проходит через три последовательные состояния: первоначальной простоты (подобно организму в зачаточном и незрелом, младенческом периоде), затем положительного расчленения (подобно развитому цветущему возрасту организма) и, наконец, смесительного упрощения и уравнения или вторичной простоты (дряхлость, умирание и разложение организма). Так, германцы в эпоху переселения народов представляли первичную простоту быта, Европа средних и начала новых веков — цветущее расчленение жизненных форм, а с «просветительного» движения XVIII в. и великой французской революции европейское человечество решительно входит в эпоху смесительного упрощения и разложения. От названных европейских мыслителей, которые также отмечали критически и отрицательный характер новейшей истории, Л. отличается тем, что считает это разложение для Европы окончательным и ждет нового и положительного от России. В этом он сходится с славянофилами, но тут же и расходится с ними в трех существенных пунктах. 1) Современное «разложение» Европы он считает простым следствием общего естественного закона, а вовсе не какого-нибудь порока в коренных началах ее жизни, от которого будто бы Россия свободна; эту славянофильскую точку зрения Л. так излагает и осмеивает: «правда, истина, цельность, любовь и т. п. у нас, а на Западе — рационализм, ложь, насильственность, борьба и т. п. Признаюсь — у меня это возбуждает лишь улыбку; нельзя на таких общеморальных различиях строить практические надежды. Трогательное и симпатическое ребячество это пережитой уже момент русской мысли». 2) Новая великая будущность для России представляется Л. желательной и возможной, а не роковой и неизбежной, как думают славянофилы; иногда эта будущность кажется ему даже мало вероятной: Россия уже прожила 1000 л., а губительный процесс эгалитарной буржуазности начался и у нас, после крымской войны и освобождения крестьян. 3) Помимо неуверенности в исполнении его желаний для России, самый предмет этих желаний был у Л. не совсем тот, что у славянофилов. Вот главные черты его культурно-политического идеала, как он сам его резюмировал: «государство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и с осторожностью подвижно, вообще сурово, иногда и до свирепости; церковь должна быть независимее нынешней, иepapxия должна быть смелее, властнее, сосредоточеннее; быт должен быть поэтичен, разнообразен в национальном, обособленном от Запада единстве; законы, принципы власти должны быть строже, люди должны стараться быть лично добрее — одно уравновесит другое; наука должна развиваться в духе глубокого презрения к своей пользе». Идеал Л. был византийским, а не славянским; он прямо доказывал, что «славянство» есть термин без всякого определенного культурного содержания, что славянские народы жили и живут чужими началами. Их нынешняя культура слагается отчасти из слабых остатков традиционного византизма, большей же частью — из стремительно усвоенных элементов прогрессивного европеизма. Этот второй, ненавистный Л. элемент решительно преобладает у славян австрийских, а в последнее время возобладал и у балканских. Поэтому слияние славян с Россией, к которому стремится панславизм, не только не может быть целью здравой политики с русской точки зрения, но было бы прямо для нас опасным, так как усилило бы новыми струями уравнительного прогресса наши разлагающие демократические элементы и ослабило бы истинноконсервативные, т. е. византийские начала нашей жизни. В церковно-политическом споре между греками и болгарами Л. решительно стал на сторону первых, вследствие чего разошелся со своим начальником, послом в Константинополе, ген. Игнатьевым,

а также с Катковым. — Л. пламенно желал, чтобы Россия завоевала Константинополь, но не затем, чтобы сделать его центром славянской либерально-демократической федерации, а затем, чтобы в древней столице укрепить и развить истинноконсервативный культурный строй и восстановить Восточное царство на прежних византийских началах, только восполненных национально-русским учреждением принудительной земледельческой общины. Вообще Л. во всех сферах высоко ценил принудительный характер отношений, без которого, по его мнению, жизненные формы не могут сохранять своей раздельности и устойчивости; ослабление принудительной власти есть верный признак и вместе с тем содействующая причина разложения или «смесительного упрощения» жизни. В своем презрении к чистой этике и в своем культе самоутверждающейся силы и красоты Л. предвосхитил многие мысли Ницше, вдвойне парадоксальные под пером афонского послушника и оптинского монаха. Л. религиозно верил в положительную истину христианства, в узкомонашеском смысле личного спасения; он политически надеялся на торжество консервативных начал в нашем отечестве, на взятие Царьграда русскими войсками и на основание великой неовизантийской или греко-российской культуры; наконец, он эстетически любил все красивое и сильное; эти три мотива господствуют в его писаниях, а отсутствие между ними внутренней положительной связи есть главный недостаток его миpoсозерцания. Из идеи личного душеспасения путем монашеским (как его понимал Л.) логически вытекает равнодушие к мирским политическим интересам и отрицание интереса эстетического; в свою очередь политика, хотя бы консервативная, не имеет ничего общего с душеспасением и с эстетикой; наконец, становясь на точку зрения эстетическую, несомненно должно бы предпочесть идеалы древнего язычества, средневекового рыцарства и эпохи Возрождения идеалам византийских монахов и чиновников, особенно в их русской реставрации. Таким образом, три главные предмета, подлежащие охранению принципиального или идейного консерватизма, не согласованы между собой. Не свободно от внутреннего противоречия и враждебное отношение Л. к новой европейской цивилизации, которую он сам же признавал за неизбежный фазис естественного процесса. Справедливо укоряя славянофилов за их ребяческое осуждение Запада, он сам впадал в еще большее ребячество. Славянофилы были по крайней мере последовательны: представляя всю зап. историю как плод человеческого злодейства, они имели в этом ложном представлении достаточное основание для негодования и вражды; но ожесточенно нападать на заведомые следствия естественной необходимости — хуже чем бить камень, о который споткнулся. Не имели достаточного основания и надежды Л., связанные с завоеванием Царьграда: почему вступление русских солдат и чиновников на почву образованности давно умершей естественной смертью должно будет не только остановить уже начавшийся в России процесс уравнительного смешения, но и создать еще небывало великую консервативную культуру? Надежды и мечтания Л. не вытекали из христианства, которое он, однако, исповедовал как безусловную истину. Ему оставалась неясной универсальная природа этой истины и невозможность принимать ее на половину. Но если главные мотивы, из которых слагалось миросозерцание Л., не были им согласованы между собой, то к каждому из них он относился серьезно и с увлечением, как свидетельствует вся его жизнь. Своим убеждениям он принес в жертву успешно начатую дипломатическую карьеру, вследствие чего семь лет терпел тяжелую нужду. Свои крайние мнения он без всяких оговорок высказывал и в такое время, когда это не могло принести ему ничего, кроме общего презрения и осмеяния. Большая часть политических, критических и публицистических произведений Л. соединена в сборнике «Восток, Россия и Славянство» (М., 1885 — 1886). После этого он напечатал в «Гражданине» ряд статей, под общим заглавием «Записки Отшельника». Одна из них: «Национальная политика как орудие всемирной революции» изд. отдельной брошюрой (М., 1889). При жизни Л. на него мало обращали внимания в литературе; можно назвать только статьи Н. С. Лескова («Голос», 1881, и «Новости», 1883) и Вл. Соловьева («Русь», 1883). После его смерти, кроме некрологов, появились следующие ст.: В. Розанова в «Русск. Вестнике» (1892), А. Александрова (там же), Влад. Соловьева в «Русск. Обозрении» (1892), кн. С. Трубецкого в «Вестн. Европы» (1892), П. Милюкова в «Вопр. филос. и психологии» (1893), Л. Тихомирова в «Русск. Обозрении» (1894), свящ. И.Фуделя (т. же, 1895). По обилию материала для характеристики особенно важны статьи о. Фуделя и г. Александрова.

Вл. Соловьев.

Леопард

Леопард или пантера (Felis pardus L.) — крупный вид рода кошка (Felis), служащий типом для группы леопардовых (Pardina), куда относятся крупные кошки Старого и Нового Света с круглым зрачком и сплошными или кольцеобразными пятнами. Цвет шерсти Л. обыкновенно оранжево-желтый разных оттенков, снизу беловатый, на голове с черными точками, шее, передних и задних конечностях и сплошными пятнами, вдоль спины с 2 рядами простых, по бокам с 6 — 10 рядами разорванных кольцеобразных пятен; на хвосте черные пятна. Вся длина 180 — 240 см, из которых на хвост приходятся 60 — 96 см. Название Л. прилагается нередко в частности к африканской форме, которая в общем меньше (170 — 200 см); пантерой же назыв. азиатскую форму, более крупную (200 — 240 см) и с более вытянутым сложением; кроме того между этими формами существуют и некоторые различия в цвете, по котором отличают африканские экземпляры от азиатских. Некоторые зоологи считают Л. и пантеру за разные виды. За особые виды признаются некоторыми также некоторые другие местные разновидности, напр. F. fontanieri из сев. Китая, с длинной мягкой шерстью, короткой мордой и некоторыми особенностями в окраске и другие. Так называемые черные пантеры и Л., т. е. такие экземпляры, основной цвет шерсти которых черно-бурый, так что черные пятна заметны лишь при известном освещении, во всяком случае не составляют даже особых разновидностей, так как пестрые и черные экземпляры встречаются среди детенышей одного помета. Весьма близка к Л. и составляет лишь разновидность зондская или длиннохвостная пантера (F. variegata) с более удлиненной головой, тонкой шеей, длинным хвостом и более темной окраской, водящаяся на Суматре и Яве. Вообще область распространения Л. обнимает Африку и зап. и южн. Азию. У нас на Кавказе пантера («барс») достигает южн. Дагестана, а по зап. склону доходит еще далее на Север. В средней Азии сев. граница распространения Л. проходит по Копет-Дагу и прилегающим речным долинам, в русском Туркестане, на нижнем течении Аму-Дарьи, у Аральского моря, и в зап. Бухаре Л. уже нет. В Индии пантеры нет в Пенджабе, некоторых частях Синда и на вост.-гиммалайской возвышенности. На Востоке встречается в сев. Китае и Японии. Л. хорошо лазает по деревьям и скалам, хорошо плавает, живет преимущественно в лесах, но также в степях и зарослях кустарников, в Абессинии восходит до 2000 — 3000 м. над уровнем моря. Во многих местах является гораздо более вредным и опасным, чем даже тигры. Обыкновенно Л. охотится на антилоп, козуль, мелкий скот и птиц, шакалов, обезьян и т. п., но иногда нападает и на крупный скот. В загородках для скота Л. часто душит по нескольку животных в одну ночь. Обыкновенно при встрече с человеком обращается в бегство, но в некоторых местностях нередко умерщвляет и людей, особенно детей. Попадаются среди них, как и среди тигров, и убивающие множество людей. В десятилетие до 1886 г. в Индии, по официальным данным, погибло от пантер 2368 человек; ежегодно убивали в это время от 3047 до 5466 пантер. Беременность длится около 90 дней, число детенышей 3 — 5; они рождаются слепыми и открывают глаза на 10-ый день. В неволе Л. выживают легко и размножаются в зоологических садах; цена обыкновенного взрослого Л. около 600 марок, черного — около 1000. Охотятся на Л. частью подстерегая их на приманку (козу или собаку), частью с загонщиками и сетями, или с собаками, которые, задерживая Л., дают охотнику время для выстрела. У римлян Л. часто употреблялись для боев в цирке: эдил Скавр прислал из Азии в цирк 160 пантер, Помпей 410, Август 420. Подобные зрелища в малом размере устраиваются еще, или устраивались недавно, в южн. Азии, туземными властителями. — Ископаемые остатки Л. найдены в южной Европе.

Н. Кн.

Лeoпарди

Лeoпарди (Джакомо, граф) — знаменитый итальян. поэт-пессимист (1798 — 1839); принадлежал к старинной дворянской семье Церковной Области. Отец его, гр. Мональдо Л., был весьма образованный человек и небезызвестный публицист, крайнего консервативного и клерикального направления. Болезненный и слабый от природы, чуждавшийся общества и развлечений и предававшийся пагубному пороку, Л. рос почти одиноким в семье, где деспотизм отца и пустота матери тяготели над детьми. С детства он погрузился в книги и к 15-летнему возрасту обладал громадной и разносторонней эрудицией, в особенности в области древней истории и языков (он вполне владел греческим и еврейским языками и несколькими новыми). Его филологические сочинения и стихотворные и прозаические переводы из древних, начавшие появляться уже с 1815 г., обратили на себя всеобщее внимание; когда Нибур познакомился с автором, он был поражен, увидев мальчика, вместо седовласого ученого. Первые произведения Л. проникнуты мистицизмом и религиозностью, но уже к 20-летнему возрасту в нем совершается перелом. Исходя из благоговейного преклонения перед древностью, он приходит к отрицанию современного ему политического положения Италии, затем к религиозному скептицизму и кончает последовательным атеизмом и материализмом. Первым ярким выражением его нового направления была известная ода «К Италии» (1818 г., русск. переводы Буренина и Помяна); в звучных стихах (без рифм), полных ярких образов и глубокого меланхолического чувства, он оплакивает здесь упадок своей родины, проводя параллель с ее древней силой и говоря об Италии, как о едином целом, когда Италия была еще лишь «географическим термином». Следующими стихотворениями в том же роде были: «К памятнику Данте» и «К Анджело Маи». Эти произведения вызвали крайнее недовольство отца.. Л. покинул родной дом и, в вечных поисках за куском хлеба, переезжал с места на место; политические воззрения его мешали получить какое-нибудь постоянное занятие в Италии, а предложение Нибура переехать в Берлин и занять кафедру итальянской литературы он сам отверг, не желая расставаться с родиной и опасаясь берлинского климата. Успокоился он только тогда, когда поселился у друга своего Раниери, в Неаполе (1831), где и провел последние годы жизни. Глубоко-пессимистическое мировоззрение Л. с особенной яркостью выразилось в его стихотворениях (1-е изд. 1824), прозаических рассказах «Operette morali» (1826) и «Pensieri», а также в его (изданной после смерти) переписки со многими итальянскими и иностранными друзьями, преимущественно учеными и литераторами. «Для меня» — так рассуждает Л. — «жизнь есть просто зло, но не для меня одного; жизнь ведет нас всех к смерти; природа порождает уничтожение и сама им же питается — следовательно, истинная сущность, единственная реальность есть смерть; все прочее — жалкие иллюзии; можно в них верить, можно себя обманывать — но человек, обладающий благородным мужеством смотреть истине в глаза, не станет убаюкивать себя мечтами о загробной жизни, о благости Провидения». Такова, в общих чертах, философия Л., к которой Шопенгауэр относился с глубоким уважением. Нетрудно, однако, отыскать черты сходства Л. не только с Шопенгауэром, но и с Байроном. Л. видит печальное положение родины и Европы, негодует на социальные условия современной жизни, верит в то, что счастье и добродетель царили в древнем мире, проклинает виновников бедствий родины. Это сделало Л. одним из любимейших поэтов «молодой Италии». В 1879 г. на родине Л., Реканати, где в 1830 г. не нашлось и 6 подписчиков на его сочинения, ему воздвигнут памятник. Сочинения Л. изданы Ranieri: «Ореrе» (Флоренция, 1845, нов. изд. 1880); сюда не вошли «Studi filologici» (там же, 1845, потом 1853) и «Saggio sopra gli errori popolari degli antichi» (1846, нов. изд. 1861). Отдельно изд.: «Le poesie» (Флор., 1886), «Epistolario» (1849 и 1886), «Lettere inedite» (Читта ди-Кастелло, 1881), «Opere inedete»(Гaллe, 1878 — 80), «Scritti editi sconosciuti» 1885). Переводы на русский язык: «Стихотворения Л.» (Помяна, СПб., 1893). Отдельные стихотворения в пер. Граве, Курочкина, Плещеева, Буренина, Вейнберга, Минаева в «Отеч. записках» (1869, №11; 1872, №6; 1875, №12), «Деле» (1869, №12), «Беседе» (1871, №2), «В. Европы» (1870, №12; 1871, №5), «Русск. Слове» (1865, №1). Cp. Cappeletti, «Bibliografia Leopardina» (Парма, 1882); Bouche Leclerq, «G. L.» (Пар., 1874); Ranieri, «Sette anni di sodalizio con L.» (Неаполь, 1880); Teresa Leopardi, «Notes biographiques sur L. et sa famille» (Пap., 1881): Montefredini, «La vita e le opere di G. L.» (Милан, 1881); Piergili, «Nuovi documenti intorno alla vita e agli scritti di G. L.» (2е изд., Флоренция, 1889); De Sanctis, «Studio su G. L.» (Неаполь, 1885); Cesareo, «Nuove ricerche su la vita e le opere di G. L.» (Неаполь, 1893); Sainte-Beuve, «Portraits contemporains et divers» (Пap., 1885); Gust. Brandes, «G. L's Dichtungen» (Галле, 1883); Вл. Штейн, «Граф Д. Л. и его теория infelicita» (СПб., 1891).

В. Водовозов.

Леохар

Леохар — греч. скульптор, афинянин по месту рождения, живший и работавший приблизительно в 372 — 328 гг. до Р. Хр. Был одним из сотрудников Скопаса по украшению мавзолея галикарнасского, по свидетельству Плиния. Делал главн. образом изваяния богов и вообще воспроизводил мифологические сюжеты. Так, упоминается о 3-х статуях Зевса его работы: одна стояла в афинск. акрополе, вторая — в Пирее, третья была рано перевезена в Рим, стояла на Капитолии и пользовалась у римлян почитанием под названием Jupiter Tonans. Известны также исполненные Л. три изваяния Аполлона, из которых два находились в Афинах, а третье было приобретено одним из Дионисиев Сиракузских. Остроумна, но недостаточно основательна попытка Винтера приурочить знаменитую статую Аполлона Бельведерского к одному из этих оригиналов («Jahrb. d. К. D. Archaeol. Instil.» VII, 1892, стр. 164, и возражение Овербека в «Sitzungsber. d. К. Sachs. Ges. d. Wiss.», 1893, стр. 33). Наибольшую славу доставила Л. группа Ганимеда и похищающего его орла, дошедшая до нас в нескольких воспроизведениях, из которых лучшее — в Ватикане. Однако, если судить по этим воспроизведениям, непосильная для пластики задача представить летящую фигуру была разрешена в данном, как и во всех других случаях, неудовлетворительно, хотя фигура Ганимеда и замечательна по красоте. Л. работал также портретные изваяния.

А. Щ.

Лермонтов Михаил Юрьевич

Лермонтов (Михаил Юрьевич) — гениальный русский поэт, род. в Москве 2 окт. 1814 г. В шотланд. преданиях, не исчезнувших окончательно и до сих пор, живет имя Лермонта-поэта или пророка; ему посвящена одна из лучших баллад Вальтера Скотта, рассказывающая, согласно народной легенде, о похищении его феями. Русский поэт не знал этого предания, но смутная память о шотландских легендарных предках не раз тревожила его поэтическое воображение: ей посвящено одно из самых зрелых стихотворений Л., «Желание». Из ближайших предков Л. документы сохранились относительно его прадеда Юрия Петровича, воспитанника шляхетского кадетского корпуса. В это время род Л. пользовался еще благосостоянием; захудалость началась с поколений, ближайших ко времени поэта, Отец его, Юрий Петрович, был бедным пехотным капитаном в отставке. По словам Сперанского, отец будущего поэта был замечательный красавец, но вместе с тем «пустой», «странный» и даже «худой» человек. Этот отзыв основан на отношениях Л. отца к теще, Елизавете Алексеевне Арсеньевой, урожденной Столыпиной; но эти отношения не могут быть поставлены в вину Юрию Л. — и так, несомненно, смотрел на них сам Михаил Юрьевич, в течение всей своей жизни не перестававший питать глубокую преданность к отцу, а когда он умер — к его памяти. Сохранилось письмо четырнадцатилетнего поэта, стихотворения более зрелого возраста — и всюду одинаково образ отца обвеян всею нежностью сыновней любви. Поместье Юрия Л. — Кроптовка, Ефремовского у., Тульской губ. — находилось по соседству с селом Васильевским, принадлежавшим роду Арсеньевых. Красота Юрия Петровича увлекла дочь Арсеньевой, Марию Михайловну, и не смотря на протест своей родовитой и гордой родни, она стала женой «армейского офицера»; но для ее семьи этот офицер навсегда остался чужим человеком. Мария Михайловна умерла в 1817 г., когда сыну ее не было еще трех лет, но оставила много дорогих образов в воспоминаниях будущего поэта. Сохранился ее альбом, наполненный стихотворениями, отчасти, может быть, ею сочиненными, отчасти переписанными; они свидетельствуют о нежном ее сердце. Впоследствии поэт говорил: «В слезах угасла мать моя»; всю жизнь не мог он забыть, как мать певала над его колыбелью. Самый Кавказ был ему дорог прежде всего потому, что в его пустынях он как бы слышал давно утраченный голос матери... Бабушка страстно полюбила внука. Энергичная и настойчивая, она употребляла все усилия, чтобы одной безраздельно владеть ребенком. О чувствах и интересах отца она не заботилась. Л. в юношеских произведениях весьма полно и точно воспроизводил события и действующих лиц своей личной жизни. В драме с немецким заглавием — «Menschen u. Leidenschaften» — рассказан раздор между его отцом и бабушкой. Л. отец не в состоянии был воспитывать сына, как этого хотелось аристократической родне — и Арсеньева, имея возможность тратить на внука «по четыре тысячи в год на обучение разным языкам», взяла его к себе, с уговором воспитывать его до 16 лет и во всем советоваться с отцом. Последнее условие не выполнялось; даже свидания отца. с сыном встречали непреодолимые препятствия со стороны Арсеньевой. Ребенок с самого начала должен был сознавать противоестественность этого положения. Его детство протекало в поместье бабушки, Тарханах, Пензенской губернии; его окружали любовью и заботами — но светлых впечатлений, свойственных возрасту, у него не было. В неоконченной юношеской «Повести» описывается детство Саши Арбенина, двойника самого автора. Саша с 6-ти летнего возраста обнаруживает наклонность к мечтательности, страстное влечение ко всему героическому, величавому, бурному. Л. родился болезненным и все детство страдал золотухой; но болезнь эта развила в ребенке необычайную нравственную энергию. В «Повести» признается ее влияние на ум и характер героя: «он выучился думать... Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, Саша начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой... В продолжение мучительных бессонниц, задыхаясь между горячих подушек, он уже привыкал побеждать страданья тела, увлекаясь грезами души.... Вероятно, что раннее умственное развитие не мало помешало его выздоровлению»... Это раннее развитие стало для Л. источником огорчений: никто из окружающих не только не был в состоянии пойти на встречу «грезам его души», но даже не замечал их. Здесь коренятся основные мотивы его будущей поэзии разочарования. В угрюмом ребенке растет презрение к повседневной окружающей жизни. Все чуждое, враждебное ей возбуждало в нем горячее сочувствие: он сам одинок и несчастлив, — всякое одиночество и чужое несчастье, проистекающее от людского непонимания, равнодушия или мелкого эгоизма, кажется ему своим. В его сердце живут рядом чувство отчужденности среди людей и непреодолимая жажда родной души, такой же одинокой, близкой поэту своими грезами и, может быть, страданиями. И в результате: «в ребячестве моем тоску любови знойной уж стал я понимать душою беспокойной». Мальчиком 10 лет его повезли на Кавказ, на воды; здесь он встретил девочку лет девяти — и в первый раз у него проснулось необыкновенно глубокое чувство, оставившее память на всю жизнь, но сначала для него неясное и неразгаданное. Два года спустя поэт рассказывает о новом увлечении, посвящает ему стихотворение: к Гению. Первая любовь неразрывно слилась с подавляющими впечатлениями Кавказа. «Горы кавказские для меня священны», — писал Л.; они объединили все дорогое, что жило в душе поэтаребенка. С осени 1825 г. начинаются более или менее постоянные учебные занятия Л., но выбор учителей — француз Capet и бежавший из Турции грек — был неудачен. Грек вскоре совсем бросил педагогические занятия и занялся скорняжным промыслом. Француз, очевидно, не внушил Л. особенного интереса к французскому языку и литературе: в ученических тетрадях Л. французские стихотворения очень рано уступают место русским. 15-ти летним мальчиком он сожалеет, что не слыхал в детстве русских народных сказок: «в них верно больше поэзии, чем во всей французской словесности». Его пленяют загадочные, но мужественные образы отщепенцев человеческого общества — «корсаров», «преступников», «пленников», «узников». Спустя два года после возвращения с Кавказа Л. повезли в Москву и стали готовить к поступлению в университетский благородный пансион. Учителями его были Зиновьев, преподаватель латинского и русского языка в пансионе, и француз Gondrot, бывший полковник наполеоновской гвардии; его сменил, в 1829 г., англичанин Виндсон, познакомивший его с английской литературой. В пансионе Л. оставался около двух лет. Здесь, под руководством Мерзлякова и Зиновьева, процветал вкус к литературе: происходили «заседания по словесности», молодые люди пробовали свои силы в самостоятельном творчестве, существовал даже какой-то журнал, при главном участии Л. Поэт горячо принялся за чтение; сначала он поглощен Шиллером, особенно его юношескими трагедиями; затем он принимается за Шекспира, в письме к родственнице «вступается за честь его», цитирует сцены из Гамлета. По прежнему Л. ищет родной души, увлекается дружбою то с одним, то с другим товарищем, испытывает разочарования, негодует на легкомыслие и измену друзей. Последнее время его пребывания в пансионе — 1829-й год — отмечено в произведениях Л. необыкновенно мрачным разочарованием, источником которого была совершенно реальная драма в личной жизни Л. Срок воспитания его под руководством бабушки приходил к. концу; отец часто навещал сына в пансионе, и отношения его к теще обострились до крайней степени. Борьба развивалась на глазах Михаила Юрьевича; она подробно изображена в юношеской его драме. Бабушка, ссылаясь на свою одинокую старость, взывая к чувству благодарности внука, отвоевала его у зятя. Отец уехал, униженный и оскорбленный более, чем когда либо, и вскоре умер. Стихотворения этого времени — яркое отражение пережитого поэтом. У него является особенная склонность к воспоминаниям: в настоящем, очевидно, немного отрады. «Мой дух погас и состарился», — говорит он, и только «смутный памятник прошедших милых лет» ему «любезен». Чувство одиночества переходит в беспомощную жалобу; юноша готов окончательно порвать с внешним миром, создает «в уме своем» «мир иной и образов иных существованье», считает себя «отмеченным судьбой», «жертвой посреди степей», «сыном природы». Ему «мир земной тесен», порывы его «удручены ношею обманов», пред ним призрак преждевременной старости... В этих излияниях, конечно, много юношеской игры в страшные чувства и героические настроения, но в их основе лежат безусловно искренние огорчения юноши, несомненный духовный разлад его с окружающей действительностью. К 1829 г. относятся первый очерк «Демона» и стихотворение «Монолог», предвещающее «Думу». Поэт отказывается от своих вдохновений, сравнивая свою жизнь с осенним днем, и рисует «измученную душу» Демона, живущего без веры, с презрением в равнодушием ко «всему на свете». В «Монологе» изображаются «дети севера», их «пасмурная жизнь», «пустые бури», без «любви» и «дружбы сладкой». Немного спустя, оплакивая отца, он себя и его называет «жертвами жребия земного»; "ты дал мне жизнь, но счастья не дано!... " Весной 1830 г. благородный пансион был преобразован в гимназию, и Л. оставил его. Лето он провел в подмосковном поместье брата бабушки, Столыпина. Недалеко жили другие родственники Л. — Верещагины; Александра Верещагина познакомила его с своей подругой, Екатериной Сушковой, также соседкой по имению. Сушкова, впоследствии Хвостова, оставила записки об этом знакомстве. Содержание их — настоящий «роман», распадающийся на две части: в первой — торжествующая и насмешливая героиня, Сушкова, во второй — холодный и даже жестоко мстительный герой, Л. Шестнадцатилетний «отрок», наклонный к «сентиментальным суждениям», невзрачный, косолапый, с красными глазами, с вздернутым носом и язвительной улыбкой, менее всего мог казаться интересным кавалером для юных барышень. В ответ на его чувства ему предлагали «волчок или веревочку», угощали булочками, с начинкой из опилок. Сушкова, много лет спустя после событий, изобразила поэта в недуге безнадежной страсти и приписала себе даже стихотворение, посвященное Л. другой девице — Вареньке Лопухиной, его соседке по московской квартире на Малой Молчановке: к ней он питал до конца жизни едва ли не самое глубокое чувство, когда либо вызванное в нем женщиной. В то же лето (1830) внимание Л. сосредоточилось на личности и поэзии Байрона; он впервые сравнивает себя с английским поэтом, сознает сродство своего нравственного мира с байроновским, посвящает несколько стихотворений Июльской революции. Вряд ли, в виду всего этого, увлечение поэта «черноокой» красавицей, т. е. Сушковой, можно признавать таким всепоглощающим и трагическим, как его рисует сама героиня. Но это не мешало «роману» внести новую горечь в душу поэта; это докажет впоследствии его действительно жестокая месть — один из его ответов на людское бессердечие, легкомысленно отравлявшее его «ребяческие дни», гасившее в его душе «огонь божественный». С сентября 1830 г. Д. числится студентом московского университета, сначала на «нравственно-политическом отделении», потом на «словесном». Университетское преподавание того временя не могло способствовать умственному развитию молодежи; студенты в аудиториях немногим отличались от школьников. Серьезная умственная жизнь развивалась за стенами университета, в студенческих кружках, но Л. не сходится ни с одним из них. У него,. несомненно, больше наклонности к светскому обществу, чем к отвлеченным товарищеским беседам: он, по природе, наблюдатель действительной жизни. Давно уже, притом, у него исчезло чувство юной, ничем неомраченной доверчивости, охладела способность отзываться на чувство дружбы, на малейший проблеск симпатии. Его нравственный мир был другого склада, чем у его товарищей, восторженных гегельянцев и эстетиков. Он не менее их уважал университет: «светлый храм науки» он называет «святым местом», описывая отчаянное пренебрежение студентов к жрецам этого храма. Он знает и о философских заносчивых «спорах» молодежи, но сам не принимает в них участия. Он, вероятно, даже не был знаком с самым горячим спорщиком — знаменитым впоследствии критиком, хотя один из героев его студенческой драмы: «Странный человек», носит фамилию Белинский. Эта драма доказывает интерес Л. к надеждам и идеалам тогдашних лучших современных людей. Главный герой — Владимир — воплощает самого автора; его устами поэт откровенно сознается в мучительном противоречия своей натуры. Владимир знает эгоизм и ничтожество людей — и все таки не может покинуть их общество: «когда я один, то мне кажется, что никто меня не любит, никто не заботится обо мне, — и это так тяжело!» Еще важнее драма, как выражение общественных идей поэта. Мужик рассказывает Владимиру и его другу, Белинскому — противникам крепостного права, — о жестокостях помещицы и о других крестьянских невзгодах. Рассказ приводит Владимира в гнев, вырывает у него крик: «О мое отечество! мое отечество!», — а Белинского заставляет практически помочь мужикам.

Для поэтической деятельности Л. университетские годы оказались в высшей степени плодотворны. Талант его зрел быстро, духовный мир определялся резко. Л. усердно посещает московские салоны, балы, маскарады. Он знает действительную цену этих развлечений, но умеет быть веселым, разделять удовольствия других. Поверхностным наблюдателям казалась совершенно неестественной бурная и гордая поэзия Л., при его светских талантах. Они готовы были демонизм и разочарование его счесть «драпировкой», «веселый, непринужденный вид» признать истинно лермонтовским свойством, а жгучую «тоску» и «злость» его стихов — притворством и условным поэтическим маскарадом. Но именно поэзия и была искренним отголоском лермонтовских настроений. «Меня спасало вдохновенье от мелочных сует», — писал он в отдавался творчеству, как единственному чистому и высокому наслаждению. «Свет», по его мнению, все нивелирует и опошливает, сглаживает личные оттенки в характерах людей, вытравливает всякую оригинальность, приводит всех к одному уровню одушевленного манекена. Принизив человека, «свет» приучает его быть счастливым именно в состоянии безличия и приниженности, наполняет его чувством самодовольства, убивает всякую возможность нравственного развития. Л. боится сам подвергнуться такой участи; более чем когда-либо он прячет свои задушевные думы от людей, вооружается насмешкой и презрением, подчас разыгрывает роль доброго малого или отчаянного искателя светских приключений. В уединении ему припоминаются кавказские впечатления — могучие и благородные, ни единой чертой не похожие на мелочи и немощи утонченного общества. Он повторяет мечты поэтов прошлого века о естественном состоянии, свободном от «приличья цепей», от золота и почестей, от взаимной вражды людей. Он не может допустить, чтобы в нашу душу были вложены «неисполнимые желанья», чтобы мы тщетно искали «в себе и в мире совершенство». Его настроение — разочарование деятельных нравственных

сил, разочарование в отрицательных явлениях общества, во имя очарования положительными задачами человеческого духа. Эти мотивы вполне определились во время пребывания Л. в московском университете, о котором он именно потому и сохранил память, как о «святом месте». Л. не пробыл в университете и двух лет; выданное ему свидетельство говорит об увольнении «по прошению» — но прошение, по преданию, было вынуждено студенческой историей с одним из наименее почтенных профессоров Маловым. С 18 июня 1832 г. Л. более не числится студентом. Он уехал в Петербург, с намерением снова поступить в университет, но попал в школу гвардейских подпрапорщиков. Эта перемена карьеры не отвечала желаньям бабушки и, очевидно, вызвана настояниями самого поэта. Еще с детства его мечты носили воинственный характер. Кавказ сильно подогрел их. В пансионских эпиграммах постоянно упоминается гусар, в роли счастливого Дон Жуана. Усердно занимаясь рисованием, поэт упражнялся преимущественно в «батальном жанре». Такими же рисунками наполнен и альбом его матери. В двадцатых годах и начале тридцатых гражданские профессии, притом, не пользовались уважением высшего общества. По свидетельству товарища Л., все невоенные слыли «подьячими». Л. оставался в школе два «злополучных года», как он сам выражается. Об умственном развитии учеников никто не думал; им «не позволялось читать книг чисто литературного содержания». В школе издавался журнал, но характер его вполне очевиден из «поэм» Л., вошедших в этот орган: «Уланша», «Пeтергофский праздник»... Накануне вступления в школу Л. написал стихотворение «Парус»; «мятежный» парус, «просящий бури» в минуты невозмутимого покоя — это все та же с детства неугомонная душа поэта. «искал он в людях совершенства, а сам — сам не был лучше их», — говорит он устами героя поэмы «Ангед смерти», написанной еще в Москве. Юнкерский разгул и забиячество доставили ему теперь самую удобную среду для развития каких угодно «несовершенств». Л. ни в чем не отставал от товарищей, являлся первым участником во всех похождениях — но и здесь избранная натура сказывалась немедленно после самого, по-видимому, безотчетного веселья. Как в московском обществе, так и в юнкерских пирушках Л. умел сберечь свою «лучшую часть», свои творческие силы; в его письмах слышится иногда горькое сожаление о былых мечтаниях, жестокое самобичевание за потребность «чувственного наслаждения». Всем, кто верил в дарование поэта, становилось страшно за его будущее. Верещагина, неизменный друг Л., во имя его таланта заклинала его «твердо держаться своей дороги»... По выходе из школы, корнетом лейб-гвардии гусарского полка, Л. живет по-прежнему среди увлечений и упреков совести, среди страстных порывов и сомнений, граничащих с отчаянием. О них он пишет к своему другу Лопухиной, но напрягает все силы, чтобы его товарищи и «свет» не заподозрили его гамлетовских настроений. Люди, близко знающие его, вроде Верещагиной, уверены в его «добром характере» и «любящем сердце»; но Л. казалось бы унизительным явиться добрым и любящим пред «надменным шутом» — «светом». Напротив, здесь он хочет быть беспощаден на словах, жесток в поступках, во что бы то ни стало прослыть неумолимым тираном женских сердец. Тогда то пришло время расплаты для Сушковой. Л.-гусару и уже известному поэту ничего не стоило заполонить сердце когда-то насмешливой красавицы, расстроить ее брак с Лопухиным, братом неизменно любимой Вареньки и Марии, к которой он писал такие задушевные письма. Потом началось отступление: Л. принял такую форму обращения к Сушковой, что она немедленно была скомпрометирована в глазах «света», попав в положение смешной героини неудавшегося романа. Л. оставалось окончательно порвать с Сушковой — и он написал на ее имя анонимное письмо с предупреждением против себя самого, направил письмо в руки родственников несчастной девицы и, по его словам, произвел «гром и молнию». Потом, при встрече с жертвой, он разыграл роль изумленного, огорченного рыцаря, а в последнем объяснении прямо заявил, что он ее не любит и, кажется, никогда не любил. Все это, кроме сцены разлуки, рассказано самим Л. в письме к Верещагиной, при чем он видит лишь «веселую сторону истории». Только печальным наследством юнкерского воспитания и стремлением создать себе «пьедестал» в «свете» можно объяснить эту единственную темную страницу в биографии Л. Совершенно равнодушный к службе, неистощимый в проказах, Л. пишет застольные песни самого непринужденного жанра — и в тоже время такие произведения, как «Я, матерь Божия, ныне с молитвою»... До сих пор поэтический талант Л. был известен лишь в офицерских и светских кружках. Первое его произведение, появившееся в печати — «Хаджи Абрек» — попало в «Библ. для Чтения» без его ведома, и после этого невольного, но удачного дебюта Л. долго не хотел печатать своих стихов. Смерть Пушкина явила Л. русской публике во всей силе поэтического таланта. Л. был болен, когда совершилось страшное событие. До него доходили разноречивые толки; «многие», рассказывает он, «особенно да мы, оправдывали противника Пушкина», потому что Пушкин был дурен собой и ревнив и не имел права требовать любви от своей жены. Невольное негодование охватило поэта, и он «излил горечь сердечную на бумагу». Стихотворение оканчивалось сначала словами: «и на устах его печать». Оно быстро распространилось в списках, вызвало бурю в высшем обществе, новые похвалы Дантесу; наконец, один из родственников Л. Н. Столыпин, стал в глаза порицать его горячность по отношению к такому джентльмену, как Дантес. Л. вышел из себя, приказал гостю выйти вон и в порыве страстного гнева набросал заключительную отповедь «надменным потомкам»... Последовал арест; несколько дней спустя корнет Л. был переведен прапорщиком в нижегородский драгунский полк, действовавший на Кавказе. Поэт отправлялся в изгнание, сопровождаемый общим вниманием: здесь были и страстное сочувствие, и затаенная вражда. Первое пребывание Л. на Кавказе длилось всего несколько месяцев. Благодаря хлопотам бабушки, он был сначала переведен в гродненский гусарский полк, расположенный в Новгородской губ., а потом — в апреле 1838 г. — возвращен в лейб-гусарский. Не смотря на кратковременную службу в Кавказских горах, Л. успел сильно измениться в нравственном отношении. Природа приковала все его внимание; он готов «целую жизнь» сидеть и любоваться ее красотой; общество будто утратило для него привлекательность, юношеская веселость исчезла и даже светские дамы замечали «черную меланхолию» на его лице. Инстинкт поэтапсихолога влек его, однако, в среду людей. Его здесь мало ценили, еще меньше понимали, но горечь и злость закипали в нем, и на бумагу ложились новые пламенные речи, в воображении складывались бессмертные образы. Л. возвращается в петербургский «свет», снова играет роль льва, тем более, что за ним теперь ухаживают все любительницы знаменитостей и героев; но одновременно он обдумывает могучий образ, еще в юности волновавший его воображение. Кавказ обновил давнишние грезы; создаются «Демон» и «Мцыри». И та, и другая поэма задуманы были давно. О «Демоне» поэт думал еще в Москве, до поступления в университет, позже несколько раз начинал и переделывал поэму; зарождение «Мцыри», несомненно, скрывается в юношеской заметке Л., тоже из московского периода: «написать записки молодого монаха: 17 лет. С детства он в монастыре, кроме священных книг не читал... Страстная душа томится. Идеалы». В основе «Демона» лежит сознание одиночества среди всего мироздания. Черты демонизма в творчестве Л.: гордая душа, отчуждение от мира и небес, презрение к мелким страстям и малодушию. Демону мир тесен и жалок; для Мцыри — мир ненавистен, потому что в нем нет воли, нет воплощения идеалов, воспитанных страстным воображением сына природы, нет исхода могучему пламени, с юных лет живущему в груди. «Мцыри» и «Демон» дополняют друга" друга. Разница между ними — не психологическая, а внешняя, историческая Демон богат опытом, он целые века наблюдал человечество — и научился презирать людей сознательно и равнодушно. Мцыри гибнет в цветущей молодости, в первом порыве к воле и счастью; но этот порыв до такой степени решителен и могуч, что юный узник успевает подняться до идеальной высоты демонизма. Несколько лет томительного рабства и одиночества, потом несколько часов восхищения свободой и величием природы подавили в нем голос человеческой слабости. Демоническое миросозерцание, стройное и логическое в речах Демона, у Мцыри — крик преждевременной агонии. Демонизм — общее поэтическое настроение, слагающееся из гнева и презрения; чем зрелее становится талант поэта, тем реальнее выражается это настроение и аккорд разлагается на более частные, но зато и более определенные мотивы. В основе «Думы» лежать те же лермонтовские чувства относительно «света» и «мира», но они направлены на осязательные, исторически точные общественные явления: «земля», столь надменно унижаемая Демоном, уступает место «нашему поколению», и мощные, но смутные картины и образы кавказской поэмы превращаются в жизненные типы и явления. Таков же смысл и новогоднего приветствия на 1840 г. Очевидно, поэт быстро шел к ясному реальному творчеству, задатки которого коренились в его поэтической природе; но не без влияния оставались и столкновения со всем окружающим. Именно они должны были намечать более определенные цели для гнева и сатиры поэта и постепенно превращать его в живописца общественных нравов. Роман «Герой нашего времени» — первая ступень на этом совершенно логическом пути... Роль «льва» в петербугском свете заключилась для Л. крупным недоразумением: ухаживая за кн. Щербатовой — музой стихотворения «На светские цепи», — он встретил соперника в лице сына французского посланника Баранта. В результате — дуэль, окончившаяся благополучно, но для Л. повлекшая арест на гауптвахте, потом перевод в тенгинский пехотный полк, на Кавказе. Во время ареста Л. посетил Белинский. Когда он познакомился с поэтом, достоверно неизвестно: по словам Панаева — в СПб., у Краевского, после возвращения Л. с Кавказа; по словам товарища Л. по университетскому пансиону, И. Сатина — в Пятигорске, летом 1887 года. Вполне достоверно одно, что впечатление Белинского от первого знакомства осталось неблагоприятное. Л., по привычке, уклонялся от серьезного разговора, сыпал шутками и остротами по поводу самых важных тем — и Белинский, по его словам, не раскусил Л. Свидание на гауптвахте окончилось совершенно иначе: Белинский пришел в восторг и от личности, и от художественных воззрений Л. Он увидел поэта «самим собой»; «в словах его было столько истины, глубины и простоты!» Впечатления Белинского повторились на Боденштедте, впоследствии переводчике произведений поэта. Казаться и быть для Л. были две вещи совершенно различные; пред людьми мало знакомыми он предпочитал казаться, но был совершенно прав, когда говорил: «Лучше я, чем для людей кажусь». Близкое знакомство открывало в поэте и любящее сердце, и отзывчивую душу, и идеальную глубину мысли. Только Л. очень немногих считал достойными этих своих сокровищ... Прибыв на Кавказ, Л. окунулся в боевую жизнь и на первых же порах отличился «мужеством и хладнокровием»; так выражалось официальное донесение. В стихотворении Валерик и в письме к Лопухину Л. ни слова не говорит о своих подвигах... Тайные думы Л. давно уже были отданы роману. Он был задуман еще в первое пребывание на Кавказе; княжна Мери, Грушницкий и доктор Вернер, по словам того же Сатина, были списаны с оригиналов еще в 1887 г. Последующая обработка, вероятно, сосредоточивалась преимущественно на личности главного героя, характеристика которого была связана для поэта с делом самопознания и самокритики... По окончании отпуска, весной 1841 г., Л. уехал из Петербурга с тяжелыми предчувствиями — сначала в Ставрополь, где стоял тенгинский полк, потом в Пятигорск. По некоторым рассказам, он еще в 1837 г. познакомился здесь с семьей Верзилиных и одну из сестер — Эмилию Верзилину — прозвал «La Rose du Caucase». Теперь он встретил рядом с ней гвардейского отставного офицера, Мартынова, «мрачного и молчаливого», игравшего роль непонятого и разочарованного героя, в черкесском костюме с громадным кинжалом. Л. стал поднимать его на смех, в присутствии красавицы и всего общества. Столкновения были неминуемы; в результате одного из них произошла дуэль — и 15 июня поэт пал бездыханным у подножия Машука. Кн. А. И. Васильчиков, очевидец событий и секундант Мартынова, рассказал историю дуэли с явным намерением оправдать Мартынова, который был жив во время появления рассказа в печати. Основная мысль автора: «в Л. было два человека: один — добродушный, для небольшого кружка ближайших друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение; другой — заносчивый и задорный, для всех прочих знакомых». Мартынов, следовательно, был сначала жертвой, а потом должен был явиться мстителем. Несомненно, однако, что Л. до последней минуты сохранял добродушное настроение, а его соперник пылал злобным чувством. При всех смягчающих обстоятельствах, о Мартынове еще с большим правом, чем о Дантесе, можно повторить слова поэта: «не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку подымал»... Похороны Л. не могли быть совершены по церковному обряду, не смотря на все хлопоты друзей. Официальное известие об его смерти гласило: «15го июня, около 5 часов вечера, разразилась ужасная буря с громом и молнией; в это самое время между горами Машуком и Бештау скончался лечившийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов». По словам кн. Васильчикова в 11етербурге, в высшем обществе, смерть поэта встретили отзывом: «туда ему и дорога»... Спустя несколько месяцев Арсеньева перевезла прах внука в Тарханы. — В 1889 г., по всероссийской подписке, поэту воздвигнут памятник в Пятигорске. — Поэзия Л. неразрывно связана с его личностью, она в полном смысле поэтическая автобиография. Основные черты лермонтовской природы — необыкновенно развитое самосознание, цельность и глубина нравственного мира, мужественный идеализм жизненных стремлений. Все эти черты воплотились в его произведениях, начиная с самых ранних прозаических и стихотворных излияний и кончая зрелыми поэмами и романом. Еще в юношеской «Повести» Л. прославлял волю, как совершенную, непреодолимую душевную энергию: «хотеть — значить ненавидеть, любить, сожалеть, радоваться, жить»... Отсюда его пламенные запросы к сильному открытому чувству, негодование на мелкие и малодушные страсти; отсюда его демонизм, развивавшийся среди вынужденного одиночества и презрения к окружающему обществу. Но демонизм — отнюдь не отрицательное настроение: «любить необходимо мне» — сознавался поэт, и Белинский отгадал эту черту после первой серьезной беседы с Л.: «мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это и сказал ему; он улыбнулся я сказал: дай Бог». Демонизм Л. — это высшая ступень идеализма, тоже самое, что мечты людей XVIII в. о всесовершенном естественном человеке, о свободе и доблестях золотого века; это поэзия Руссо и Шиллера. Такой идеал — наиболее смелое, непримиримое отрицание действительности — и юный Л. хотел бы сбросить «образованности цепи», перенестись в идиллическое царство первобытного человечества. Отсюда фанатическое обожание природы, страстное проникновение ее красотой и мощью. И все эти черты отнюдь нельзя связывать с каким бы то ни было внешним влиянием; они существовали в Л. еще до знакомства его Байроном и слились только в более мощную и зрелую гармонию, когда он узнал эту действительно ему родную душу. В противоположность разочарованию шатобриановского Ренэ, коренящемуся исключительно в эгоизме и самообожании, лермонтовское разочарование — воинствующий протест против «низостей и странностей», во имя искреннего чувства и мужественной мысли. Пред нами поэзия не разочарования, а печали и гнева. Все герои Л. — Демон, Измаил-Бей, Мцыри, Арсений — переполнены этими чувствами. Самый реальный из них — Печорин — воплощает самое, по-видимому, будничное разочарование; но это совершенно другой человек, чем «московский Чайльд-Гарольд» — Онегин. У него множество отрицательных черт: эгоизм, мелочность, гордость, часто бессердечие, но рядом с ними — искреннее отношение к самому себе. «Если я причиною несчастья других, то и сам не менее несчастлив» — совершенно правдивые слова в его устах. Он не раз тоскует о неудавшейся жизни; на другой почве, в другом воздухе этот сильный организма несомненно нашел бы более почтенное дело, чем травля Грушницких. Великое и ничтожное уживаются в нем рядом, и если бы потребовалось разграничить то и другое, великое пришлось бы отнести к личности, а ничтожное — к обществу... Творчество Л., постепенно спускалось из-за облаков и с кавказских гор. Оно остановилось на создании вполне реальных типов и сделалось общественным и национальным. В русской новейшей литературе нет ни одного благородного мотива, в котором бы не слышался безвременно замолкший голос Л.: ее печаль о жалких явлениях русской жизни — отголосок жизни поэта, печально глядевшего на свое поколение; в ее негодовании на рабство мысли и нравственное ничтожество современников звучат лермонтовские демонические порывы; ее смех над глупостью и пошлым комедианством слышится уже в уничтожающих сарказмах Печорина над Грушницким. Ив. Иванов.

Хронологический порядок появления важнейших произведений Л.: «Хаджи-Абрек» («Библиотека для Чтения», 1835, том IX); «Бородино» («Современник», 1837, т. VI); «Песня про царя Ивана Васильевича» ("Литературные Прибавл. " к «Рус. Инвалиду», 1838, № 18); «Дума» ("Отеч. Зап. ", 1839, т. I); «Бэла» (ib., т. II); «Ветка Палестины» (ib., т. III); «Три Пальмы» (ib., т. IV); «Фаталист» (ib., т. VI); «Дары Терека» (ib., т. VII); «Тамань» (ib., 1840, т. VIII); «Воздушный корабль» (ib., т. X); «Ангел» («Одесский Альманах», 1840); «Последнее новоселье» ("Отеч. Зап. ", 1841, т. XVI); «Парус» (ib., т. VIII); «Спор» («Москвитянин», 1841, ч. 3); «Сказка для детей» («Отеч. Записки», 1842, т. XX). После смерти поэта появились: «Измаил-Бей» («Отеч. Зап.», 1843, т. XXVII); «Тамара» (ib.); «На смерть Пушкина» ("Библиогр. Зап. ", 1858, № 20; до стиха: «и на устах его печать») и мн. др. Отдедьные издания: «Герой нашего времени» (СПб., 1840; здесь впервые «Максим Максимыч» и «Княжна Мери»; 2 изд-е 1842; 3 изд., 1843); «Стихотворения» (СПб., 1840; впервые: «Когда волнуется желтеющая нива», «Мцыри» и др.); «Сочинения» (СПб., 1847, издание Смирдина);тоже (СПб., 1852; изд, Глазунова); тоже (СПб., 1856; изд. его же); «Демон» (Б., 1857 и Карлсруэ, 1857); «Ангел смерти» (Карлсруэ, 1857е «Сочинения» (СПб., 1860, под редакциею С. С. Дудышкина; впервые помещен по довольно полному списку «Демон», дан конец «На смерть Пушкина» и др.; 2 изд., 1863); «Стихотворения» (Лпц., 1862); «Стихотворения, не вошедшие в последнее издание сочинений» (Б., 1862); «Сочинения»(СПб., 1865 и 1873 и позднее, под редакц. П. А. Ефремова; к изд. 1873 г. вступительная статья А. Н. Пыпина). Когда, в 1892 г., истекло право на собственность сочинений Л., принадлежавшее книгопродавцу Глазунову, одновременно явился ряд изданий, из которых имеют научный интерес проверенные по рукописям издания под редакцией Ц. А. Висковатова, А. И. Введенского и И. М. Болдакова. Тогда же вышло иллюстриророванное издание, со статьей И. И. Иванова (М.); большое количество дешевых изданий отдельных произведений. На иностранные языки переведены: «Герой нашего времени» — на немецкий неизвестным (1845), Больтцем (1852), Редигером (1855); на английский: Пульским (1854) и неизвестным (1854); на французский: Ледюком (1845) и неизвестным (1863); на польский: Кёном (1844) и Л. Б. (1848); на шведский: неизвестными (1844 и 1856); на датский: неизвестным (1855) и Торсоном (1856). Стихотворения — на немецкий: Будбергом-Беннисгаузеном (1843), Боденштедтом (1852), Ф. Ф. Фиддером (1894; образцовый перевод поблизости к подлиннику); на франц.: Шопеном (1853), Д'Анжером (1866); «Демон» — на нем.: Сенкером (1864); на франц.: Д'Анжером (1858) и Акосовой (1860); на сербский — неизвестн. (1862); «Мцыри» — на нем.: Будбергом-Беннисгаузеном (1858); на польский: Сырокомлею (1844; 2 изд. 1848); «Боярин Орша» — на польский Г. Ц. (1858). Литература о Л. очень обширна. Помимо биографических и критических очерков, приложенных к изданиям сочинений: «Русские акты о предках поэта» («Рус. Старина» 1873, VII, 548) "Шотландские известия о родоначальнике Л. " (ib.); "О прадеде Л. " («Русский Архив» 1876, III, 107); "Указ об отставке отца Л. " («Рус. Старина» 1873, VII, 563); «Родословная Л. в России» («Рус. Старина» 1873, VII, 551); «Отзыв Сперанского об отце Л.» ("Рус. Арх. " 1872, II, 1851); "Дворянская грамота, выданная отцу Л. " («Рус. Ст.» 1882, XXXIII, 469) «Сведения о матери Л.» ("Рус. Арх. " 1872, II, 1851); «Альбом матери Л.» ("Ист. Вестн. ", 1881, VI, 375); "Документ о рождении Л. " («Рус. Ст.» 1873, VШ, 113); "Сведения о бабушке Л. " ("Pyc. Ст. " 1884, XLIII, 122); Детство Л. " ("Рус. Обозр. " 1890, авг., 794; "Ист. Вестн. " 1881, VI, 377); «Л. в Москве пребывание в пансионе» ("Рус. Ст. " 1881, LXI, 162; «Ист. Вестн.» 1884, XVl, 606; "Рус. Ст. " XLIV, 589; "Рус. Арх. " 1875, III. 384, сведения о Мерзлякове); "Ученические тетради Л. " ("Отеч. Зап. " 1859, VII, XI); «Л. в университете» ("Рус. Ст. " 1875, XIV, 60); «Сведения о профессорах» ("Рус. Арх. " 1875, III, 384); «Л. в школе гвардейских подпрапорщиков» ("Рус. Стар. " 1890, LXV, 591); Л. как Маешка ("Рус. Ст. " 1873, VII, 390; 1882, XXXV, 616; "Рус. Арх. « 1872, II, 1778;»Рус. Ст. " 1884, XLIV, 590; «Атеней» 1858, XLVIII) Л. по выходе из школы ("Рус. Ст. " 1873, VII, 383; 1882, XXXV, 616; "Рус. Арх. " 1872, II, 1772); Стихи на смерть Пушкина ("Рус. Арх. " 1872, II, 1813; "Рус. Ст. " 1873. VII, 384; "Рус. Обозр. " Ib.); Первое пребывание на Кавказе, возвращение, дуэль с Барантом ("Рус. Ст. " 1882, XXXV, 617; 1884, XLIV, 693; 1873, VII, 385). «из воспоминаний И. М. Сатина» («Сборн. общ. люб. росс. слов.»); А. Н. Пыпин, в «Вестн. Европы» 1895). Второе пребывание на Кавказе ("Рус. Ст. " 1884, XLI, 83; 1873, VII, 387; 1882, XXXV, 619; 1885, XLV, 474; 1875, XIV,61; 1879, XXIV, 529; "ист. Вестн. " 1886, XXIV, 321, 555; 1880, 1, 880; 1885, XIX, 473; XX, 712; 1890, XXXIX, 726; "Рус. Обозр. ", «Атеней», ib.; "Рус. Арх. " 1874, II, 661; 1872, 1, 206); Дуэль с Мартыновым ("Рус. Ст. " 1873, VII, 385; 1875, XIV 60; 1882, XXXV, 620; "Рус. Арх. " 1872, 1, 206; II, 1829; 1874, II, 687; «Ист. ВеСТН.» 1881, VI, 449; «Всемирный Труд» 1870, X); Костелецкий, "Воспоминания о Л. " ("Рус. Ст. " 1875); К. Белевич, «Несколько картин из кавказской жизни и нравов горцев» (СПб., 1891); «Военно-судное дело» (письмо Мартынова, рассказ о похоронах Л. в приложении к «Зап. Хвостовой»); "Документы о дуэли и похоронах Л. " ("Рус. Обозр. " 1895); о знакомстве Л. с Белинским "Лит. Восп. " И. Панаева, СПб., 1888); Пыпин, «Жизнь и переписка Белинского» (II, 38); Белинский («Сочинения», III, IV); Добролюбов («Сочинения», Ш); Михайловский, «Литература и жизнь» (СПб., 1892), «О Л.», «Поэт безвременья» (отд. «Критич. очерки», СПб. 1894); Спасович, "Байронизм у Л. « („Сочинения“, 1888, т. II); Андреевский, „Литературные чтения“ (СПб.. 1891); Котляревскийе»М. Ю. Л. " (СПб. 1891: разбор этой книги B. Д. Спасовича, в «Вестн. Европы» (1891, XII); Владимиров, "исторические и народные бытовые сюжеты в поэзии Л. " (Киев, 1892); А. Камков, "Л. " ("Учения Зап. Казан. унив. " 1856, ч. 1); Чернышевский, «Очерки гоголевского периода рус. литературы» ("Соврем. " 1854 и отд. СПб. 1892); Е. Хвостова, "Воспоминания о Л. " («Русск. Вестник», 1856, № 18); С. Шестакова, "Юношеские произведения Л. " (ib., № 10); Галахов, "Л. " (ib. 1857, № 13); Ап. Григорьев, «Взгляд на рус. литературу со смерти Пушкина» («Русское Слово», 1859, №№ 2 и 3; перепечатано в «Сочинениях» Григорьева); "А. Любавский, «Дела о дуэлях» («Русск, угол. процессы», СПб. 1866 — 1867); Н. Шелгунов, «Рус. идеалы» («Дело» 1868, №№ 6 и 7); и. А. Хвостова, «Воспоминания» («Вестн. Европы» 1869, № 8 и отд. СПб. 1871); кн. А И. Васильчиков, «Несколько слов о кончине М. Ю. Л. и о дуэли его с Н. Мартыновым» («Русский Архив», 1. 872, № 1); "Случай из жизни Л. " («Древняя и Новая Россия», 1877): Бурнашев, «Воспоминания» (ib. № 9); С. Шашков, «Пушкин иЛермонтов» («Дело» 1873, № 7); И. А. Висковатов, обширная биография, занимающая весь VI т. "Сочинений Л. " изд. Рихтера, переработка статей раньше напечатанных в «Русск. Мысли», "Рес. Стар. " и др. журн. (М. 1892); В. Сторожев, «Родоначальник русс. ветви Лермонтовых» («Книговедение», 1894, №№ 5 — 8) и мн. др. Орлов, "М. Ю. Л. " (СПб., 1883). Отдельно от прочих критиков стоит В. А. Зайцев («Русское Слово»; 1862, № 9), охарактеризовавший Л., как «юнкерского поэта». Л. часто приписывали стихотворения других авторов. Так с его именем появились: барона Розена, «Смерть» («Развлечение», 1859); гр. В. А. Соллогуба, «Разлука» («Современник», 1854, т. 46); М. Розенгейма, «А годы несутся» («Русский Вестник», 1856,. № 14) и др.

Лесаж

Лесаж (Allain-Rene Lesage) — знаменитый французский сатирик и романист (1668 — 1747), бретонец по происхождению. Приехав в Париж для изучения юриспруденции, он вел веселую жизнь и бывал в свете; это давало ему обширный материал для наблюдений, которым он воспользовался много лет спустя, когда, поглощенный трудом, появлялся только в cafe Procope, своего рода литературном клубе. Литературная деятельность Л. началась переводами и переделками с испанского. В драмах самого Л.: «Don Felix Mendoce» и «Point d'honneur» испанское влияние еще сильно, но оно ослабевает в дальнейшем творчестве сатирика. Начиная с драмы «Crispin rival de son maitre», Л. переходит к сатире нравов и становится обличителем современных ему пороков. Особенно резки его нападки на финансистов и откупщиков, типичный представитель которых выведен в знаменитой комедии Л.: «Turcaret» (1709). Темный мир дельцов, беспощадных к своим жертвам, прикрывающих свое нравственное падение щедростью и благородством в обращении с светским и полусветским обществом — все это чрезвычайно ярко освещено в комедии Л. Интересны в ней также плутоватые лакеи, управляющие судьбой своих доверчивых хозяев; заимствованные у Мольера, они подготовляют тип классического героя Л. — Жиль Блаза. Лакеи Мольера, при всем своем остроумии, отличаются тривиальностью стремлений и наклонностей; у Л. Фронтены, Криспены и т. д. — до некоторой степени представители демократического начала; они сознают свое умственное превосходство и стремятся силой ума завоевать себе земные блага, в которых им отказала судьба. Лучшие и вполне самостоятельные произведения Л. — два романа: «Le Diable Boiteux» и «Gil Blas». В первом (1709) дьявол Асмодей несется, вместе со студентом Леандро, над городом и показывает ему внутренность домов, снимая с этой целью их крыши. В калейдоскопе открывающихся таким образом зрелищ развертывается перед читателем широкая картина жизни, с ее переходами от радостей к страданиям, от нищеты к роскоши, от счастья к горю и болезням. Еще шире захвачена жизнь в главном произведении Л., «Жиль Блазе». Целый ряд приключений заставляет испанского крестьянина Жиль Блаза жить среди неприглядного люда — грабителей и обманщиков, авантюристов и шарлатанов, странствующих актеров и других «picaro», т. е. мошенников. Ловкость и природный ум заменяет в этих людях стремление к справедливости; но благодаря тому, что их жертвами являются себялюбивые и близорукие баловни судьбы, читатель чувствует симпатию к торжеству находчивости в борьбе с жизнью. Сатира Л. становится более широкой и глубже захватывает жизнь общества во второй части «Жиль Блаза», появившейся в 1734 г. Бывший лакей является здесь умудренный опытом, не попадается на удочку всякого авантюриста и быстро поднимается по общественной лестнице. Л. рисует жизнь такой, какова она в действительности, перемешивая трогательное с комическим. Мораль Л. заключается в применении к обстоятельствам; житейская мудрость его также непосредственна и неизменна, как вечны законы чувств и страстей. Последние книги романа написаны в ином тоне. Жиль Блаз не только умудрен жизнью, но и пресыщен ею; он жаждет уединения среди природы и любимых книг, жаждет спокойного семейного очага: это — история семейной жизни самого автора. Заключительные аккорды романа звучат примирением с жизнью, несмотря на все ее неприглядные стороны. Литературное значение «Жиль Блаза», помимо его художественных достоинств, заключается в том, что это первый реалистический роман, сменивший во Франции эру чувствительных романов XVII в. См. E. Lintilhac, «Lesage» (в коллекции «Grands ecrivains francais»).

З. В.

Переводы сочинений Л.: А. Нартова, «Баккалавр саламанкский или похождение дона Херубино де-ла-Ронда» (СПб., 1763; 2-е изд. 1784); «Похождения Естеванилла Гонзалеца, прозванного весельчаком» (СПб., 1765 — 66); Ив. Кудрявцева, «Зулима или непорочная любовь» (СПб., 1768); Д. Щ., «Увеселительные приключения Гусмана д'Алфараша» (М., 1785); Дм. Мокеева, «Повесть о хромоногом бесе» (СПб., 1791; 2е изд. 1807); А. К., «Гусман д'Алфараш, истинная гишпанская повесть» (М., 1804); Е. Шаврова, «Исторический, генеалогический, хронологический, географический атлас» (СПб., 1809); «Шалости забавного Гусмана, или каков в колыбельку, таков и в могилку» (М., 1813); Вас. Теплова, «Похождения Жилблаза де-Сантилланы» (СПб., 1812 — 15); Пасынкова, «Хромоногий бес» (1832); В. Волжского, «Хромой бес» (1832); «Дон Жильблаз де Сантильяна, сын солдата, человек прошедший все состояния» («Зеленая Библиотека», изд. М. О. Вольфа, СПб., сокращ. перевод); Эмье, то же (М., 1871); Шлезингер, то же (М., 1873); новейшее изд. «Жиль-Блаза» Л. Ф. Пантелеева (СПб. 1895); «Хромой черт» (М., 1874); «Тюркаре», комедия, перев. С. Боборыкиной («Вест. Европы», 1874, №11) и Шерстобитовой (изд. Ледерле, 1895).

Лесбийская любовь

Лесбийская любовь — форма извращения полового чувства, неестественное влечение женщины к женщине же. Получила название от о-ва Лесбоса; в древней Греции, вообще, была довольно распространена. По преданию, Л. любовью страдала Сафо.

Лесгафт Петр Францевич

Лесгафт (Петр Францевич [Петрович]) — современный анатом. Род. в Петербурге в 1837 г.; подготовительное образование получил дома и в 1856 г. поступил в мед.хир. акд. Анатомией, под руководством проф. Грубера, стал заниматься еще студентом III курса; с 1861 г. в хирургической клинике проф. Китера. В 1865 г. д-р мед. за диссерт. «Об окончании продольных мышечных волокон прямой кишки у человека и некоторых животных»; позднее прозектор при институте практической анатомии. В 1868 г. защитил диссертацию на степень доктора хирургии «Колотомия в левой поясничной области с анатомической точки зрения». В 1869 г. Л. перешел в казанский унив. экстра-орд. проф. нормальной анатомии, но уже 1871 г. должен был оставить службу и только в 1878 г. вновь был избран вторым прозектором в мед. акд. при проф. Грубере. В 1884 г. перешел преподавателем анатомии в спб. унив. Л. опубликовал ряд выдающихся сочинений по своей специальности на русск. и нем. яз. («О круговой мышце глаза», «О некоторых мышцах и фасциях, окружающих мочеиспускательный канал», «О низшей или собственно-глоточной сумке», «Аномалии человека и относительная частота их», «О причинах, влияющих на форму костей» и мн. др.), Он известен также как специалист по антропологии и вопросам физического воспитания детей. Им обнародованы по этим предметам: «Об отношении анатомии к физическому воспитанию» (1876), «Основы естественной гимнастики» (1872); «Задачи антропологии и метод ее изучения»; «Материалы для изучения школьного возраста»; «Физическое развитие в школах»; «Приготовление учителей гимнастики в зап. Европе» и множество др. Как преподаватель, Л. пользовался и пользуется известностью за свое искреннее и бескорыстное отношение к науке. Под его руководством написано множество прекрасных диссертаций, как, напр., Рудкова: «О влиянии пищи на величину и форму пищеварительного аппарата», Браудо: «О механизме лучекистевого сустава», Горбацевича: «О влиянии цветовых лучей на животных» и множество других.