Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К
Шрифт:
– Какая гадость! – говорю, обретя, наконец, драгоценный дар речи.
– Надеюсь, это нелестное определение относится не к моему рому? – холодно осведомляется попутчик.
– Это «нелестное определение» относится к рациону нашего проводника. Вы видели? Он дохлую мышь жрал!
– Ну, надо же ему чем-то питаться… Ты сам виноват. Кто тебя просил прежде времени в коридор высовываться?
– Прежде какого такого времени? – начинаю звереть. – Мне что, нельзя теперь из купе выходить? А в туалет? Что творится в этом поезде? Может быть, в соседнем купе уже человеческие трупы гложут?
– Может быть, и гложут – тебе-то какое дело? Здесь ты в безопасности, вот и сиди пока, не высовывайся. Тем паче, что ни в какой туалет ты не хочешь. Детская уловка!
– А что вообще
Куда только подевался давешний праведный гнев! Про себя кумекаю, что надо бы мне оставаться в добрых отношениях с попутчиком, который, кажется, является полномочным представителем нечистой силы в отдельно взятом вагоне дополнительного поезда. Может быть, тогда мне позволят не есть мышей на ежегодном шабаше, каковой сегодня, судя по всему, здесь вершится. Возможно даже, меня самого не съедят этой ночью, не заколют ритуальным кинжалом в тамбуре, не принесут в жертву бойлерному котлу, каковой наверняка исполняет здесь роль верховного идолища…
– Не сходи с ума, – строго говорит «полномочный представитель». – Возьми себя в руки. Ничего особенного не случилось. Просто в тех местах, где пересекаются миры, реальность иногда выходит из-под контроля, и тогда предметы и люди начинают своевольничать, приоткрывать стороннему взору истинную свою природу… Впрочем, это обычно быстро заканчивается. Все уладится, не беспокойся. Просто не нужно пока покидать купе.
– А когда будет можно?
– Ну… довольно скоро, – он неопределенно машет рукой. – Я скажу, когда… А теперь, чем спрашивать о ерунде, задай-ка мне вопрос, которого я жду.
– Вопрос? Что за вопрос?
– Ну же!
62. Грааль
Грааль – это табуированная тайна, невидимая для недостойных, но и достойным являющаяся то так, то иначе, с той или иной мерой «прикровенности».
Видит бог, я понятия не имел, чего он от меня хочет. Ни проблеска догадки, ни единой версии не было у меня на сей счет. Немудрено: голова-то по-прежнему занята лишь проводником, поедающим мышь, а внимание сконцентрировано на дверном замке – прочен ли? Иные впечатления этой странной ночи смазались и казались теперь незначительными.
Уста тем не менее отверзлись, повинуясь не чьей-то чужой, а моей собственной воле, но не той «повседневной» разновидности воли, которая ежесекундно приводит в движение мышцы и манипулирует желаниями, а какой-то иной, куда более мощной силе, что проявляется редко и всегда неожиданно, будто совершенный сей инструмент мне не принадлежит, а лишь порой удается взять его взаймы на краткий срок; причем момент передачи и возврата собственности определяю не я сам, а некий непостижимый заимодавец.
– Вы сказали, будто реальность выходит из-под контроля в тех местах, где пересекаются миры, – смотрю испытующе на Карла Степановича: того ли он ждет, продолжать ли?
Визави мой доволен, как удав после визита в крольчатник, кивает ободряюще: дескать, продолжай.
Продолжаю.
– Это означает, что мы находимся именно в таком месте?
– Ага, означает, – отвечает с удовольствием. – Наконец-то!
– Что – «наконец-то»?
– Беседа наша принимает должное направление.
– Тогда расскажите мне о мирах, которые зачем-то пересекаются в этом дурацком вагоне. Что за миры-то?
– Скорее уж ты мог бы мне о них рассказать. Оба мира тебе знакомы. Один из них ты полагаешь «реальностью», когда бодрствуешь, другой же кажется тебе таковой во сне. Вернее, в некоторых снах. Не во всех, конечно же.
– Вы имеете в виду… город в горах?
– Ну а что еще? По крайней мере, не вечернюю трапезу нашего проводника, – он неожиданно подмигивает мне и заразительно смеется.
Я, впрочем, не готов пока присоединиться к веселью. Мне не до того: я делаю открытие за открытием.
Во-первых, вспоминаю вдруг, что город в горах действительно часто мне снился, он знаком мне с раннего детства; всякий раз, оказываясь там во сне, я знал, что попал домой.
Теперь я понимаю, почему ощущал себя чужаком в собственной семье, а позже – в любой, самой теплой компании, почему, как черт от ладана, шарахался от женщин, стремящихся к постоянству, почему упорно называл самых близких друзей «приятелями» и не беспокоился о собственном будущем, сколь бы удручающим оно ни представлялось по здравому размышлению. Всю свою жизнь я словно бы просидел на чемоданах: все ждал, что вот-вот придет время вернуться домой. С ума сойти можно!
С ума сойти можно хотя бы потому, что (это уже во-вторых) снов о городе в горах я до сегодняшней ночи не помнил напрочь, да и когда увидел его за окном, не встрепенулся, хмелея от узнавания. Совершенно на меня не похоже: обычно я запоминаю все, что мне снится; в свое время я даже придумал способ ловить ускользающее сновидение. Для этого, проснувшись, надо осознать себя бодрствующим, но всего на краткий миг. Потом следует снова закрыть глаза и задремать, но не заснуть, а именно задремать, нащупать границу между сном и явью, и тогда – хлоп! – Макс хороший охотник, полузабытый уже сон занимает свое место в активной памяти, где-нибудь между подробным отчетом о вчерашней вечеринке и списком незавершенных дел. По крайней мере, вспомнить его теперь будет столь же просто, как любое другое недавнее событие.
Но вот обнаружилось, что «охотник» я так себе, средненький, самая ценная добыча до сих пор обходила мои капканы стороной. (Кто знает, не потому ли черная тоска по несбывшемуся иногда грызла меня по утрам, пока я, переставляя ватные ноги, брел на коммунальную кухню, размахивая древним уродливым чайником полусферической формы с загадочной надписью «ОБМОРОК-76» на мятом боку.)
Я чувствовал, что могу сейчас вспомнить еще множество удивительных вещей, но не был уверен, что готов переварить эти воспоминания без особого для себя вреда. Отмахиваюсь от них (безуспешно), пробую занять себя другими мыслями (тоже не получается), и тогда я начинаю говорить, многословно и путано пересказываю Карлу Степановичу сумбурные свои впечатления. Не потому, что полагаю, будто они ему интересны, просто среди множества способов не сойти с ума говорение всегда было для меня наиболее простым и эффективным упражнением. Вот и сейчас сразу полегчало.
– Все это довольно занимательно, – вежливо перебивает меня, наконец, попутчик, – но самые интересные вещи ты скрываешь. Не от меня, конечно. От себя.
– Ага, – соглашаюсь, – скрываю. Знать ничего не хочу, потому что крыша и без того едет. А ей надо бы на месте оставаться: у меня там Карлсон живет. Ему без крыши нельзя, без моей крыши он бомжом станет…
Карл Степанович нетерпеливо отмахивается от меня, крыши, Карлсона – от всех разом.
– Я помогу сформулировать. Больше всего тебя пугает необходимость признать, что город этот – не просто видение, не мечта, не греза предутренняя, не картинка из сна, которую можно воспроизвести в акварели на сеансе у психоаналитика и благополучно забыть…