Эндшпиль Маккабрея
Шрифт:
Это меня очень сильно расстроило. Во-первых, даже Крампф не мог знать — не должен был знать, — где именно спрятан Гойя; во-вторых, вот еще один человек, явно мною манипулирующий, а не vice versa; [148] в-третьих, вот женщина, ради всего святого, проникшая в глубины заговора и просто пышущая опасной информацией. Крампф всегда был безрассуден, но основные правила негодяйства знал. И как ему только удалось пасть столь низко, чтобы рассказывать что-то женщине?
148
Наоборот (лат.).
Весь аспект смерти Крампфа резко изменился: прежде она была крайней неловкостью, теперь же стала явной угрозой. При всем опасном знании, что
Более того: лишь сегодня утром я решил не выполнять свою часть договора с Мартлендом касательно устранения Крампфа. Меня быстро начинает раздражать то абсурдное уважение, которое выказывается в наши дни к человеческой жизни: вообще-то все наши беды от того, что вокруг этой самой жизни чересчур много, — однако с возрастом я все меньше удовольствия нахожу в том, чтобы заваливать людей собственноручно. В особенности когда они, по случаю, — мои лучшие клиенты. Тем не менее, возможно, сделки с Мартлендом следовало бы и держаться, если бы этим же самым утром мне в голову не пришло, что я и сам уже попал в список вычеркнутых из списков, и едва я убью Крампфа, мое имя вычеркнется оттуда еще и еще — по целому ряду причин, опознать которые вы, я уверен, способны и самостоятельно.
— Когда он обезумел, дитя мое? — мягко спросил я.
— В материнской утробе, я полагаю. А обострилось, когда начал крутить делишки с человеком по фамилии Глоуг.
Я поморщился.
— Да, — сказал я. — Логично.
Как бы оно ни выглядело, сейчас я уже был уверен, что Крампфа убили: слишком много мотивов. А кроме того — слишком много способов симулировать смерть от сердечного приступа. И еще больше способов вызвать ее, если к сердечным приступам человек предрасположен.
Я оказался «свинкой в серединке» [149] — по ощущениям это был кошмар. Лишь слово Мартленда, будто староста класса, стояло между мной и предельной трепкой, коей грозил мне лютый школьный пристав по имени Смерть. А слово Мартленда так же крепко, как его долговые обязательства, хотя погашать их он будет деньгами «Монополии». Я взял себя в руки.
149
«Свинка в серединке»—детская игра; двое играющих бросают друг другу мяч, а третий («свинка») старается его перехватить; при перехвате он и бросивший мяч последним меняются местами.
— Что ж, Иоанна, — жизнерадостно сказал я. — Мне пора на боковую.
— Да, — подтвердила она, крепко беря меня за руку. — Нам пора.
— Послушайте, дорогая моя, я в самом деле прежестоко устал, знаете ли. А я уже не молод...
— Ах, но у меня есть способ излечить оба этих недуга — пойдемте и сами убедитесь.
Вообще-то я не слабак, знаете, я просто гадок и внушаем. Я поплелся за нею, и мужское достоинство мое непроизвольно съеживалось. Ночь была невыносимо жарка.
Ее комната встретила нас такой парилкой, точно по физиономии мне заехали буфетом. Я запаниковал, когда Иоанна втащила меня внутрь и заперла дверь на задвижку.
— Окна запечатаны, — объяснила она, — шторы задернуты, отопление выкручено до максимума. Смотрите, я вся потею.
Я посмотрел. Она потела.
— Вот наилучшее средство, — продолжала она, стаскивая с меня насквозь промокшую рубашку, — и вы снова обретете молодость и силу, это я вам обещаю. Способ не подводит никогда — мы станем как животные в тропическом болоте.
Я издал было пробный рев похоти, но вышло не очень убедительно. Иоанна щедро помазала меня из бутылочки детского масла, передала пузырек мне, а сама переступила остатки сброшенной одежды и подставила под масло потрясающий пейзаж своего курящегося тела.
Я умаслил. Из какого-то резервуара моего организма, о котором я и мечтать не мог, вдруг напором пошло раскаляющееся либидо.
— Вот, видите? — весело сказала она, указывая на него, и повела меня к накачанной водой пластиковой постели — такие вселяют ужас. Затмевая меня своим расплывающимся в мареве телом, выманивая суккулентные звуки из близости наших животов, беря на понт давно покойного, твердостального, адолесцентного Маккабрея, обезумевшего от затаенной похоти; Маккабрея Меньшого, самого вероятного кандидата на страшный
— Сегодня, раз уж вы устали, я больше не кобыла. Это вы — ленивая цирковая лошадь, и я буду вас дрессировать в haute ecole. [150] Лягте на спину, вам это очень понравится, обещаю.
Мне понравилось.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
О т т и м а: Тогда подумай, если бы нашли мы
Труп моего зарезанного мужа
Там, у его постели, весь закрытый, —
Ты разве всматривался бы в него? К чему же
Ты всматриваешься теперь?..
С е б а л ьд: Прочь! Руки убери твои!
Тот жаркий вечер — прочь! О, утро ль это?
150
Высокая выучка (фр.).
151
Пересказ H. Гумилева.
Медленно, мучительно я расклеил веки. Комната по-прежнему плавала в кромешной черноте и отдавала козлом. Где-то били часы, но какой час — или даже какой день, — я не знал. Полагаю, можно было бы сказать, что спал я урывками, но не могу сделать вид, что проснулся свежим. Скорее тухлым. Я проелозил с парной кровати прочь и влажно подтащился туда, где должно было находиться окно. Мне исполнилось сто лет, и я знал, что простата моя никогда уже не будет прежней. Задыхаясь, я жаждал, точно олень прохладных родников, лишь одного — свежего воздуха. А это — такой товар, коего я жажду нечасто. Я обнаружил тяжелые портьеры, с трудом раздвинул их и в ужасе попятился. Снаружи бушевал карнавал — мне помстилось, что чувства изменили мне, хотя в начальной школе нас уверяли, будто сперва на самом деле слепнешь.
С этой стороны дома окна выходили на пустыню, и там, всего в паре фарлонгов, вся тьма была заляпана перекрестьями цветных лучей, сиявших на полмили по всем румбам. Пока я непонимающе пялился, ко мне проскользила Иоанна и нежно приклеилась своими вязкими формами к моей спине.
— Они осветили посадочную полосу, мой жеребчик, — успокаивающе промурлыкала она мне между лопаток. — Должно быть, прибывает самолет. Интересно, кто это? — На самом же деле ей, очевидно, интересно было другое: осталось ли в старичке Маккабрее, охромевшем от костного шпата, еще хоть чуточку галопа в породистых чреслах, — однако застенчивый ответ представил к рассмотрению себя сам. Ее любящее «му-у» трансформировалось в moue, [152] но она меня не упрекнула. Она была леди — я знаю, что это звучит глупо, — и, насколько мне известно, до сих пор ею остается.
152
Недовольная гримаса (фр.).
Истощен я или нет, но у меня возникают сильные чувства к воздушным судам, что внезапно приземляются в ранние утренние часы в сельских поместьях, где я гощу при двусмысленных обстоятельствах. В таких случаях моей неизменной практикой остается приветствовать обитателей этих машин полностью одетым, принявшим душ и с пистолетом или похожим на него устройством, заткнутым за брючный пояс, дабы они (летуны эти) не выказали враждебности моим лучшим интересам.
Соответственно я принял душ, оделся, сунул свой «банкирский особый» в его уютное гнездышко и направился в великие низа, где для питья обнаружил нечто потрясающей мерзотности под названием «текила». На вкус — как кислота из винтажного аккумулятора, но я, иссохнув, выпил ее довольно, не успела вниз сойти Иоанна. Держалась она учтиво, дружелюбно, однако индифферентно; ни намека на наше с ней недавнее панибратство не являлось на ее привлекательном лице.