Эоловы арфы
Шрифт:
Речь русского вызвала такой же бурный восторг демонстрантов, как и речь француза. Для тех, кто знал Степняка, его речь явилась приятной неожиданностью. Каннингем-Грехем восхищенно сказал:
– Оказывается, когда надо, вы умеете и говорить! А мы думали, что вы человек только действия, если не кинжалом, то хотя бы пером.
А Энгельс воскликнул по-русски:
– Молодец!
Степняк по-русски же ответил:
– Рад стараться, Генерал!
Энгельс засмеялся, вспомнив, что Степняк в прошлом подпоручик артиллерии, и тут же спросил его:
– У вас, как у военного человека, тем более артиллериста, должен
– Тысяч пятьсот!
– опередил Степняка экспансивный Лафарг.
– Ну это вы хватили, Поль, - сказал Энгельс.
– Ваша южная кровь выдает желаемое за действительное. Что скажет сын севера?
– Я думаю, - Степняк прищурился, - здесь тысяч двести - двести пятьдесят.
– Мне кажется, это гораздо ближе к истине, - согласился Энгельс, - но ведь все равно грандиозно! Как сказали бы в Америке, где я недавно был, абсолютный рекорд.
– Смотрите!
– воскликнул кто-то.
– Там выступает женщина.
Действительно, на соседней трибуне речь держала женщина. Это была Элеонора. Ветерок вырывал из-под шляпки ее темные волосы. Было видно, что она не замечает этого, что она увлечена речью.
– Знаете, как Элеонору называют в Совете рабочих-газовщиков? спросил Энгельс и сам ответил на свой вопрос с гордостью и нежностью: Наша матушка!
Только он да Эвелинг знали, сколько сил вложила Тусси в организацию митинга. Конечно, много работы выпало и на долю самого Энгельса. Но все-таки его работа состояла в основном из бесед и писания писем. Надо было Бебелю и Либкнехту внушить мысль о том, что в Германии праздник должен пройти мирно, спокойно. Немецким рабочим не следовало идти на обострение и тем более поддаваться на провокации после блестящего успеха на февральских выборах в рейхстаг. Лафаргу и Геду он писал о том, что во Франции Первомайские праздники должны нанести удар по шовинизму и до конца развеять бонапартистский дурман генерала Буланже. Итальянским социалистам он говорил... Словом, в ту пору не обходилось ни одного дня без нескольких обстоятельных писем, без двух-трех бесед. А на плечи Тусси помимо тех же писем и встреч легла огромная черновая работа. Ей пришлось позаботиться и о знаменах, и о музыке, и о построении колонн, и о многом другом.
Энгельсу, настроившемуся на русский лад, захотелось и Тусси похвалить по-русски. Уж очень ему нравилось звучное, лихое русское слово "молодец". "Как же будет женский род?
– подумал он.
– Молодеца? Молодица? Молодца?"
– Молодца!
– задорно воскликнул он, глядя в сторону Тусси.
Степняк засмеялся.
– Что, не так?
– весело справился Энгельс.
– Не так, - подтвердил Степняк.
– А как же?
– Да так и будет - молодец.
– Но ведь женский же род!
– Все равно.
– Вот и пойми вас, русских!
– с преувеличенной досадой махнул рукой Энгельс.
– Вы не жалеете, господин Энгельс, - снова обратился любопытный Шоу, - что праздник Первого мая в Англии пришлось отмечать четвертого?
– Жалею я лишь об одном...
– задумчиво начал Энгельс и вдруг оживился.
– Но вы же придете сегодня ко мне после демонстрации на чашку кофе? Приходите. Там я и расскажу подробно, о чем сожалею и чему рад.
– А разве сейчас вы не произнесете речь
– удивился Каннингем-Грехем.
– Нет, не произнесу, - как о давно решенном ответил Энгельс. Во-первых, потому что с годами я стал все хуже и хуже говорить, когда передо мной большая аудитория.
– Это неправда, Генерал, - вмешался Лафарг, который лучше других знал Энгельса и чаще видел его беседующим или произносящим речи.
– По меньшей мере это ужасное преувеличение.
– Во всяком случае, перед такой большой аудиторией я никогда не выступал и боюсь, что, кроме общих фраз, не смог бы ничего сказать. Может быть, вы думаете, что мне, как старику, извинили бы пустопорожнюю декламацию?
– Ну какой же вы старик!
– сказал кто-то.
– Как это какой? Самый настоящий. Я уже на пять лет старше Мавра... Старик же в роли дрессированного попугая еще более смешон и отвратителен, чем молодой. И я знаю, что Мавр не одобрил бы такого лицедейства. А это для меня важнее всего.
Эвелинг озабоченно спросил Энгельса, не устал ли он - ведь уже несколько часов как на ногах.
– О нет!
– воскликнул тот.
– По такому случаю, как сегодня, я могу стоять здесь хоть до ночи.
Когда Энгельс последний раз ходил на могилу друга - это было полтора месяца назад, четырнадцатого марта, в день его смерти, - подготовка к Первомайскому празднику на континенте и здесь, в Англии, уже началась. Все говорило о том, что праздник будет мощным и радостным. И вероятно, именно поэтому тогда, в тиши кладбища, Энгельс с новой, особой остротой ощутил горечь и боль теперь уж давней - страшно подумать: семилетней!
– утраты.
Вечером того дня в письме Лауре он писал: "Сегодня мы ходили в Хайгет. Тусси была там уже утром, посадила на могиле Мавра и вашей мамы крокусы, примулы, гиацинты... Очень красиво. Если бы Мавр видел это!"
"Если бы видел!" - по смыслу письма эти слова относились к цветам на могиле, но думал при этом Энгельс не только о цветах. Он думал о всех радостных, многообещающих событиях последнего времени, в которых незримо присутствовал вклад и Маркса, он думал и о предстоящем празднике...
С того дня эти слова, как неизменный и все усиливающийся горький музыкальный мотив, постоянно звучали в его душе: "Если бы он видел это!" Вот и третьего дня, Первого мая, заканчивая предисловие к новому изданию "Манифеста" уверенными словами о том, что "зрелище сегодняшнего дня" своим размахом и сплоченностью будет поучительным и для угнетателей, и для угнетенных, Энгельс в последней фразе с той же болью воскликнул: "О, если бы Маркс был теперь рядом со мной, чтобы видеть это собственными глазами!"
И сейчас, с восхищением и гордостью глядя на то, как шумит, смеется, рукоплещет, как безмолвствует, слушает, размышляет рабочий Гайд-парк, Энгельс про себя повторяет: "Если бы он был рядом! Если бы он видел это!"
Вечером Энгельс устроил праздничный банкет. Собралось человек двадцать пять, большинство тех, кто находился сегодня на трибунах. Дух сегодняшнего Гайд-парка переместился сейчас сюда, в этот светлый дом, где уже двадцать лет живет Энгельс, где каждая вещь хранит память о Марксе. В прихожей, гостиной, в кабинете - возбужденный, радостный, разноязыкий говор. Звучит речь немецкая и английская, французская и польская, русская и итальянская... В просторной столовой накрыт огромный стол.