Эоловы арфы
Шрифт:
Однако, когда пришлось окончательно решать, брать ли Маркса на службу или нет, Хили забыл слова о солидарности и пересилил страстное желание иметь "красного доктора" у себя в бюро на привязи: почерк Маркса был так ужасен, что его невозможно было взять на службу, это принесло бы материальный ущерб Хили. "Почему, в конце концов, должен страдать я? рассуждал он. — Разве я самый богатый человек в Англии? Есть другие. Пусть они позаботятся".
Понимая, что он не может привязать Маркса, что он вынужден с ним расстаться, Хили решил все-таки позволить себе хоть какое-нибудь удовольствие: видя, как беспомощен сейчас его враг, он
— Доктор Маркс, — начал он, пододвигая гостю кресло, — я эту неделю не только изучал ваш почерк, но и пытался постичь мысли, изложенные вами. Смею вас уверить, ваши мысли очень мне близки. Некоторые из них даже выписал. Я, например, всей душой разделяю вот эти ваши прекрасные слова о всемогуществе денег: "Они превращают верность в измену, любовь в ненависть, ненависть в любовь, добродетель в порок, порок в добродетель, раба в господина, господина в раба, глупость в ум, ум в глупость… Деньги осуществляют братание невозможностей; они принуждают к поцелую то, что противоречит друг другу". — Хили перевел дыхание, взглянул на Маркса и воскликнул: — Замечательно сказано! Как после этого не понять желание всех людей, вероятно, и вас в том числе, доктор Маркс, иметь денег возможно больше…
Маркс оставался совершенно спокоен, ничем не выдавая своих чувств.
— Или вот вы пишете, — притворно доброжелательным голосом продолжал Хили. — "Если условия нашей жизни позволяют нам избрать любую профессию, тогда мы можем выбрать ту, которая придает нам наибольшее достоинство, выбрать профессию, основанную на идеях, в истинности которых мы совершенно уверены".
Хили подошел вплотную к собеседнику и с ласковой грустью взглянул ему в глаза:
— Доктор Маркс, если бы вы стали работать у нас, то — не сомневайтесь в этом — вы посвятили бы себя именно той профессии, которая придавала бы вам наибольшее достоинство, которая основана на истинах, не подлежащих сомнению.
Он вернулся к столу, на котором лежали разрозненные листы Маркса и его, Хили, выписки. Положил одну, взял другую.
— "Мы можем выбрать профессию, открывающую наиболее широкое поприще для деятельности во имя человечества, — читал он опять, — и для нашего приближения к той общей цели, по отношению к которой всякая профессия является только средством, — для приближения к совершенству".
Опустив листок, Хили тем же взглядом уставился на Маркса:
— Поверьте мне и здесь: работая у нас клерком, вы, доктор Маркс, наиболее успешно приближались бы к совершенству.
Маркс сохранял молчание.
— Наконец, вы пишете, — все изощрялся Хили, — "тот, кто избрал профессию, которую он высоко ценит, содрогнется при мысли, что может стать недостойным ее". Я уверен, доктор Маркс, что по своим моральным и интеллектуальным качествам вы были бы вполне достойны своей новой профессии, но, увы, как это ни печально, — и тут голос Хили стал искренним, ибо сейчас он говорил правду, — мы не можем взять вас на службу, ваш почерк чрезвычайно неразборчив, и все говорит о том, что станет он еще хуже. Бюро не может рисковать.
— Мистер Хили, — как ни в чем не бывало, спокойно сказал Маркс, — я только сейчас вспомнил. Ведь я дал вам лишь очень старые образцы своего почерка, а сегодняшнего образца там нет — я все собирался написать несколько строк, да так и забыл…
— Как? — всполошился Хили. Он тотчас горько пожалел о своей глумливой тираде. А вдруг сейчас Маркс пишет сносно? А вдруг его все-таки можно взять
— Это излишне. Я напишу сам. — Маркс взял чистый лист, что-то быстро написал на нем столбиком и протянул Хили. Тот нетерпеливо поднес лист к глазам, мгновение смотрел на него, потом с искренним огорчением вздохнул:
— Нет, доктор Маркс, сейчас вы пишете еще хуже чем раньше. Я не могу прочитать здесь ни слова, — с нарочитым равнодушием он уронил листок на стол.
Вдруг мистера Хили охватило чувство, похожее на жалость. Молчаливость и сдержанность Маркса он расценил как робость. Строки, написанные им сейчас на чистом листе, показались ему последней отчаянной попыткой — это после таких-то насмешек! — получить место. Хили, пожалуй, даже сделалось немного неловко за свою издевательскую речь. Он испытал потребность какой-нибудь неофициальной фразой, житейским вопросом, интимной интонацией сгладить происшедшее.
— Доктор Маркс, — сказал он таким дружеским тоном, что Маркс почувствовал: сейчас должно случиться что-то очень смешное. — Доктор Маркс, после того как наш деловой разговор окончен, я хотел бы задать вам один приватный вопрос… Мистер Маркс, вот вы уже сравнительно пожилой человек, жизнь ваша была нелегкой, к тому же вы очень много работаете умственно. Я же почти на пятнадцать лет моложе вас, жизнь моя всегда была обеспеченной и… — Хили поискал слово, — и незатруднительной. Наконец, признаюсь вам откровенно, я не люблю переутомлять себя умственной работой. При таких условиях, казалось бы, я должен был иметь роскошную шевелюру, а вы — не иметь ее. Однако в действительности, увы, дело обстоит наоборот. Вы очень ученый человек — чем вы это объясните? Как вы ухаживаете за своими волосами? Есть ли средство, которое могло бы мне помочь? Я бы не пожалел денег…
— Мистер Хили, — очень серьезно сказал Маркс, — я ошибся, когда писал о всемогуществе денег. Есть нечто, чего они не могут, например, — лысого сделать кудрявым. Я обязательно внесу эту поправку.
Хили бросил на Маркса яростный взгляд.
Как только Маркс, не попрощавшись, вышел, Хили бросился к листку бумаги с его английскими каракулями. С огромным трудом, но все-таки он разобрался в них. Это была слегка измененная в первой строке эпиграмма Роберта Бернса, любимого поэта Маркса:
Году, наверное, в тридцатом(Точнее я не помню даты)Лепить свинью задумал черт,Но вдруг в последнее мгновеньеОн изменил свое решенье,И вас он вылепил, милорд!…Шагая домой, Маркс не знал, радоваться ему "провалу на экзамене" или огорчаться. Во всяком случае, было ясно одно: с этим кончено. Теперь надо было во всех подробностях обдумать тот второй план, о котором он не успел рассказать Женни. План этот был уже самой крайней, отчаянной мерой. Он состоял в том, чтобы оставить всю мебель в уплату домохозяину, объявить себя несостоятельным должником по отношению ко всем остальным кредиторам, найти обеим старшим дочерям при содействии Кэннингэмов места гувернанток, пристроить куда-нибудь Ленхен, а самому с женой и маленькой Тусси попросить приюта в одном из казарменных домов для бедняков и бездомных.