Эоловы арфы
Шрифт:
В нашей с Женни жизни не было покоя, о каком ты для нас мечтал, тишины, умиротворенности, довольства. Наоборот, над нами то и дело ревели бури. Когда-то в своей докторской диссертации я утверждал: "Обыкновенные арфы звучат в любой руке; эоловы арфы — лишь тогда, когда по их струнам ударяет буря. Не нужно приходить в смятение перед лицом этой бури…" Так я думал в молодости, и сейчас, завершая жизнь, я еще более уверен в том, что не надо бояться бури. Женни и я — эоловы арфы. Если бы в нашей жизни не было бурь, мы не прозвучали бы. Видел бы ты, как Женни, которую ты звал ангелочком, преображалась в дни таких бурь — хотя бы в дни Кёльнского процесса коммунистов осенью 1852 года или
— Но разве не ты, — возразил укоризненный голос отца, — еще в сочинении на выпускных экзаменах писал: "Только из спокойствия могут возникнуть великие и прекрасные дела: оно — та почва, на которой только и произрастают зрелые плоды"?
— Конечно, это писал я, — согласился Маркс. — Вероятно, тут сказалось влияние любимого нами обоими Гёте, который в "Торквато Тассо" говорит:
Талант рождается в тиши,
Характер — лишь в потоке жизни.
Но теперь я отвергаю свою юношескую мысль и мысль Гёте.
— Ты замахиваешься на великого Гёте?
— Я отвергаю сейчас лишь одну его мысль, но должен сказать тебе, что в жизни мне нередко встречались мысли, принадлежащие величайшим людям, которые я находил ошибочными или устаревшими и всегда отвергал их решительно и спокойно…
Так вот, я не кончил. Несмотря на все бури, шумевшие над нашими головами, мы, отец, оставались спокойными. Но это не то спокойствие, о котором я уже поминал. Это покой, которому учили стоики, — атараксия глубинный покой души, основанный на ясном осознании своей цели, своего назначения в мире, на четком понимании того, к чему ты призван. Только этот стоический покой помог нам с достоинством перенести беды и невзгоды, которые обрушивала на нас судьба…
Тихо вошла Тусси. Она коснулась мягкой прохладной ладонью его лба, справилась о самочувствии, спросила, не надо ли чего. Нет, ему ничего не надо, спасибо. Маркс закрыл медальон и положил его под подушку.
— Как мама?
— Забылась… Я посижу у тебя.
— Посиди.
Но Женни не спала. Она по-прежнему лежала с закрытыми глазами и, как старую, зачитанную книгу, листала свою жизнь… Вспоминала первое общее горе — смерть отца Карла весной тридцать восьмого года — он так и не успел стать ее свекром, хотя очень этого хотел; потом — первое крушение планов, связанных с надеждами на научную карьеру Карла в Боннском университете; вспомнила первое изгнание — пока добровольное — во Францию и тут же первый семейный очаг, в Сен-Жерменском предместье, на левом берегу Сены, в скромном доме на тесной улице Ванно; потом рождение своего первого ребенка, Женни… Тут она впервые подумала о том, что судьба так гоняла ее с Карлом по свету, так швыряла из страны в страну, из города в город, из квартиры в квартиру, что дети родились в разных городах Европы — в Париже, Брюсселе, Лондоне — и не было двух детей из всех шестерых, что родились бы в одном доме, но была такая улица, — о, этот проклятый Дин-стрит! — где они потеряли двоих, Гвидо и Франческу… Смерть Гвидо была первой смертью в их семье.
Потом ей вспомнилась первая смерть внука, вернее, внучки — маленькой дочурки Лауры. Потом первая высылка: из Парижа в Брюссель; потом первая помощь друзей: после закрытия "Немецко-французского ежегодника" они остались совершенно без денег, и друзья по "Рейнской газете" прислали им в Париж тысячу талеров; потом… Потом она вспомнила, что
— Ленхен, — сказала она, — как чувствует себя сегодня Мавр?
Но в это мгновение открылась дверь: на пороге, поддерживаемый Тусси, стоял Карл. Он был худ и бледен, неуверенные движения выдавали его слабость, он тяжело опирался на руку дочери.
— Женни! — нежно и тихо произнес он.
Тусси подвела его, он не сел на стул, стоявший здесь, а опустился рядом с невысокой постелью на колени и обнял жену за плечи. Она выпростала из-под одеяла правую руку и положила ее на голову мужа.
— Здравствуй, Карл, — так же тихо сказала она. — Зачем ты встал? Разве доктор Донкин разрешил тебе это? — Женни чуть заметно шевелила пальцами его совсем белые, истончившиеся, ставшие легкими волосы, черными оставались только брови.
— Мне сегодня совсем хорошо, — ответил Карл. — И пришел я не просто так. Посмотри, что я получил — журнал с очерком обо мне и о моих работах. — Тусси подала ему журнал, и он стал листать его, ища нужную страницу. — Некто Белфорт Бакс пишет о твоем Карле с глубокой симпатией и уважением, а мои идеи вызывают у него настоящий восторг.
Маркс знал, что эта весть доставит Женни большое удовольствие — она всегда со страстным интересом и ревностно относилась ко всему, что касалось репутации и оценки заслуг ее мужа. Из этих же соображений он умолчал о том, что биографические сведения были в очерке большей частью неправильны, а изложение его экономических принципов — во многом неверным и путаным.
— Дай журнал, — попросила Женни.
Маркс так и не нашел нужное место. Тусси взяла книжку, раскрыла ее, быстро нашла, что искала, и поднесла к лицу матери. Женни не могла читать, она лишь с восхищением смотрела на текст, и глаза ее, подернутые слезами радости и гордости за мужа, стали еще глубже и лучезарней, чем всегда.
— Знаешь, Мэмэ, — произнося слова медленно, чтобы не потерять власть над своим голосом, сказала Тусси, — я вчера была в Ист-Энде, там на домах расклеены вот такие плакаты. Один я тайком сорвала. — Она отступила на два шага от кровати и развернула в руках большой лист грубой бумаги.
Это был плакат, большими синими буквами возвещавший публикацию очерка Бакса о Марксе.
Женни смотрела на плакат, не пытаясь его прочитать, и по ее лицу казалось, будто болезнь отступила.
— По некоторым сведениям, — стараясь придать своему голосу легкость, сказал Карл, — статья эта обратила на себя большое внимание. Ведь это слава, Женни, а? Что ты на это скажешь?
Женни прекрасно знала, как на самом деле Карл относился к славе. Он был предельно честен, когда года четыре назад от своего имени и от имени Энгельса сказал: "Мы оба не дадим и ломаного гроша за популярность". Но она не могла преодолеть горечи от того, что в газетах о ее Карле появлялись почти всегда лишь глупости, нелепости да клевета.
— Такая статья о тебе — это тоже впервые, — сказала она. — Тусси, положи ее мне под подушку. Может быть, я еще прочитаю ее.
— Почему ты сказала "тоже впервые"? — спросил Карл.
— Я вспоминала сегодня все, что было у нас с тобой впервые: первую радость, первое горе, первое изгнание… Вот и доброжелательная, честная статья о тебе — тоже впервые. Но все, о чем я сегодня вспоминаю, случившись один раз, потом повторялось. Неповторима только наша жизнь. И нет на свете второго Карла.