Эоловы арфы
Шрифт:
— Господа! У меня для вас отрадная новость. Появилась возможность пополнить ваш отряд свежими силами и артиллерией. — Шнайде посмотрел на офицеров в ожидании благодарности.
Но Виллих спросил сдержанно:
— Что же это за силы?
Шнайде заглянул в какую-то бумажку и радостно сообщил:
— Во-первых, батальон пфальцских волонтеров из города Кандель; во-вторых, колонна имени Роберта Блюма; в-третьих, батальон баденского народного ополчения под командованием Кнюри.
— Что значит колонна? — нелюбезно спросил Виллих. — Сколько это человек?
— Колонна, — Шнайде поерзал в кресле и снова заглянул в бумажку,
— Почему они взяли имя несчастного Блюма? — спросил Энгельс.
— Этого я не могу сказать. Знаю лишь, что они не только взяли имя погибшего героя, но и идут под красным знаменем.
— А кто такой Кнюри? — мрачно поинтересовался Виллих.
— Разве я сказал Кнюри? Книрим!
— Хорошо. Кто этот Книрим?
— Ах, господи боже мой! — замахал руками Шнайде, опять заглядывая в бумажку. — Не Книрим, а Книри!.. Впрочем, тут непонятно написано.
Энгельс засмеялся. А Виллих едва владел собой.
— Ну а артиллерия какая? — спросил он, не желая больше выяснять, кто такой этот Кнюри-Книрим-Книри.
— Я даю вам шесть орудий, переданных нам баденцами.
— Шесть?
Ни Виллих, ни Энгельс не ожидали такого, это было реальное дело.
— Да, шесть, — ответил Шнайде и, помявшись, добавил: — Я пишу сейчас донесение Мерославскому. Он интересовался вашим отрядом. Надеюсь, вы не станете возражать, если я сообщу ему не только о предоставленной вам помощи, но и о том, что вы этой помощью вполне удовлетворены.
— Пишите, пишите, — поморщился Виллих.
Через час после того как командир и адъютант вернулись в свой отряд, подкрепление действительно прибыло. Но это оказалось совсем не то, что обещал Шнайде. Старый шельмец оставался верен себе. Кандельский батальон состоял всего-навсего из капитана, лейтенанта, фельдфебеля, капрала, двух солдат и знаменосца без знамени. Остальные разбежались на пути из Канделя к Книлингенскому мосту.
В "колонне имени Блюма" оказалось не сто, а лишь шестьдесят человек, имевших, впрочем, весьма воинственный вид, обретенный не в боях, а в смелых рейдах по реквизиции у населения провианта.
Что касается батальона баденского народного ополчения, то он явился, кажется, в довольно полном составе, но изрядная часть его была пьяной. Вскоре выяснилось, что командир отряда называет себя по-разному в зависимости от количества алкоголя в крови. Будучи трезвым, что случалось редко, он называл себя Книрим, в легком подпитии — Кнюри, пьяным — Книри.
Единственное, что обрадовало всех в отряде, это полученные пушки, хотя их опять-таки оказалось не шесть, как было обещано, а четыре.
Как ни был Виллих озабочен состоянием пополнения, разбираться в этом сейчас не было времени. Приходилось брать таких людей, какие есть, ибо отряд получил приказ срочно выступить в северо-восточном направлении через Вейнгартен к склонам гор Крайхгау — и там ждать дальнейших указаний. Дело в том, что над баденской армией, которая под командованием Людвика Мерославского вела оборонительные бои против трех корпусов принца Вильгельма Прусского в излучине Неккара, на севере Бадена, нависла угроза окружения. Надо было помочь ей этого избежать. И отряд Виллиха первым посылали на это трудное дело.
После короткого и совершенно недостаточного отдыха в полдень того же двадцать первого июня отряд выступил из Бланкенлоха и
Энгельс заметил, что и в пфальцских, и в баденских войсках стало меньше хвастовства и беспечности, ибо они уже поняли, что враг значительно превосходит их численно и настроен отнюдь не благодушно. Но естественное и здоровое беспокойство часто переходило в крайность: пруссаки стали мерещиться и тут и там, и спереди и сзади. Лишний раз убедиться в этом пришлось сразу, как только дорога за Вейнгартеном стала подниматься в гору. Из-за поворота появился патруль и несколько местных крестьян, все они кричали: "Пруссаки! Пруссаки!" Виллих тотчас развернул отряд к бою, а адъютанта послал обратно в Вейнгартен, чтобы поднять там тревогу.
Энгельс выполнил задание, но когда спустя часа полтора вернулся на место, где оставил отряд, то не нашел ни отряда, ни следов сражения. Стало ясно, что тревога была ложной.
Он принялся торопить и без того резвую Рет, надеясь нагнать своих в Обергромбахе, но их не оказалось и там. Как видно, Виллих спешил достичь сегодня Брухзаля. А уже наступал вечер, смеркалось, и Энгельс решил остаться ночевать в Обергромбахе. Здесь располагался пфальцский батальон под командованием врача Эйгена Освальда, члена Военной комиссии временного правительства Ифальца.
Освальд был лет на двадцать старше Энгельса, ему явно близилось к пятидесяти, но его открытое, крупных черт лицо светилось такой приветливостью, добротой и одновременно решимостью, энергией, что Энгельс не только сразу почувствовал к нему расположение, но и словно ощутил в нем сотоварища-ровесника.
Знакомясь, Энгельс, назвав себя, с улыбкой добавил:
— Но я еще и Освальд тоже.
— Как так? — Освальд вскинул темные, изогнутые, как у женщины, брови, придававшие удивительное своеобразие его мужественному лицу.
— Когда-то я опубликовал несколько работ под таким псевдонимом.
— Ах, вот оно что!
Энгельс, кажется, тоже расположил к себе Освальда, и тот пригласил его переночевать вместе, в одном доме.
Когда уже укладывались спать, Освальд сказал:
— Я, конечно, кое-что читал из ваших работ. С чем-то согласен, с чем-то нет. Но сейчас меня вот что интересует. Вы человек явно философского склада ума. Да, да, это несомненно, вы прежде всего философ! — подчеркнул Освальд, заметив какое-то протестующее движение Энгельса. — И вот вы, философ, очертя голову бросились в политику. Ведь между философией и политикой нет ничего общего. Первая — уединенное созерцание, тишина; вторая — дела, поступки, коловращение страстей миллионов.
— Нет, — Энгельс поднялся на локоть, — вы ошибаетесь. Все философы всегда были детьми своего времени, своего народа. Их философские идеи взрастают на самых питательных и драгоценных соках родного народа, концентрируя их. Вам не приходила мысль, что тот же самый творческий дух народа, который ныне так бурно строит руками рабочих железные дороги, создает и философские системы в головах философов?
Освальд ничего не ответил, только полувопросительно-полунедоуменно хмыкнул.
— А дело обстоит именно так! Поверьте, — Энгельс откинулся на подушку, чтобы легче было говорить, — всякая истинная философия…